Дружелюбные - Филип Хеншер

– Ты едешь на юг, Хью, – ласково сказала Лавиния. Как и брату, ей не было дела до маршрута: в какой-то момент обоим становилось неважно, куда они едут, просто хотелось сидеть вдвоем в машине и двигаться вперед. – Дорога на Шеффилд идет не к югу.

– Но до М двадцать пять мы доберемся в любом случае, – успокоил Хью. – Это кольцевая. Вот там и повернем направо. Я прикинул, нам нужно направо. А потом, рано или поздно, свернем на М один.

– А что это за машина?

– Лавиния, я езжу на ней уже четыре года. Ты просто не разбираешься в машинах.

– Ничего подобного! – возмутилась она. – Конечно, разбираюсь.

– Ну, раз разбираешься, то скажи, какая машина у Блоссом.

– Я помню, что у тебя красная. Мы же пешеходы, не забывай.

– Вот именно, – съязвил Хью. – Когда ты научишься водить?

– Мне и не нужно.

– Ну хоть честно. Ой, ты видела? Что это было?

– Барсук, кажется. Не разглядела. Он же в лепешку.

– Бедолага. Подумать только – барсук в Путни. А теперь его сбили, бедняжку. Я думал, они больше бывают. Если бы я увидел барсука, то не смог бы проехаться по нему. Не смог, и все. Остановился бы или объехал, пусть живет.

– Они же крупные, их так просто не собьешь.

– Ужасно, должно быть: удар… Я остановлюсь и расплачусь, уверен. Смотри! Смотри!

Через дорогу красовался огромный знак, сообщавший, что этот маршрут ведет на М25. Внушающий доверие масштаб показался убедительным, и оба – и Лавиния, и Хью – осознали, что поездка их запланирована, ощутили ее умысел и цель; к тому же если ехать на юг, то до места назначения доберешься не очень быстро. Оба любили такие поездки вдвоем.

– Я тебе не говорила, что миссис Такер рассказывала нам на уроке религиоведения? – спросила Лавиния. – Про утят? В общем, она ехала по проселочной дороге, и за ней пристроился огромный грузовик, буквально в нескольких сантиметрах, сказала она. Она повернула – и увидела утят, переходящих дорогу вслед за матерью, и ей ничего не оставалось, как проехать прямо по ним, потому иначе грузовик бы смял ее. Так она и поступила.

– Ну а ты запомнила, – сказал Хью.

– У меня отвратительное чувство… По-моему, миссис Такер рассказала нам эту историю, чтобы показать, что ничто человеческое ей не чуждо, но великодушия в ней нет совсем. И пытаться разжалобить ее или что-то в этом роде – пустая трата времени.

– Она была не в себе, – решил Хью. – Интересно, кто-нибудь выбрал ее предмет для итоговых экзаменов?

– Понятия не имею. Хочешь «Монстер Манч»?

– Что-о?

– «Монстер Манч». Это типа хлопьев. Ты их наверняка пробовал.

– Не думаю. А почему они… монстры?

– Ну, они в форме типа чудовищ. Ну же. Я кладу тебе в рот. Пальцами.

– Я… я… я ничего не вижу! Я слежу за дорогой! Зачем ты их набрала вообще?

– О, в пакете еще и похуже есть, – сказала Лавиния. – Купила у Абдула. Я тебе дам еще один. На. Осторожнее. А теперь посмотри хорошенько. Видишь, Хью?

– Когда Африка перестанет в тебе нуждаться, ты можешь сделать карьеру, объясняя по слогам умственно отсталым.

– Как ты тогда на сцене, хочешь сказать. – У Хью была крошечная роль в четвертом составе вест-эндского мюзикла. «Гамлет» в контексте выставки собак. Хью играл кинг-чарльз-спаниеля. – Когда я приходила на дневной спектакль, в партере сидели умственно отсталые. И ты в самом деле произносил реплики медленнее!

– Это разве лицо? – скривился Хью. – Глаза, нос – нет, не впечатляет.

– Эх, Хью… – вздохнула Лавиния. – В Африке голодают сотни тысяч детей, а ты воротишь нос от питательных «Монстер Манч»!

Они всегда любили усесться в машину и ехать куда-нибудь вместе: Хью вез Лавинию. По странной причине она до сих пор не научилась водить. Блоссом получила права, Лео – тоже. Но вот Лавинии исполнилось семнадцать – и она лишь отмахивалась, вздумай кто об этом спросить. Так и осталась без прав. Она поступила в Оксфорд, но, в отличие от Лео, доучилась до конца. (Да, она пошла туда из-за Лео, и очень скоро стала недоумевать: а ему-то что помешало? В самом деле, это было первое учебное заведение, в котором ее не били просто за то, что ее зовут Лавиния, или не дразнили Болвинией или еще как-нибудь. Так что ее все устраивало.) Когда она приехала на летние каникулы после второго курса, Хью как раз недавно стукнуло семнадцать – примерно на Пасху. И с тех пор он целый месяц учился водить с упорством и сосредоточенностью, поразивших даже их мать, – во всяком случае, она призналась в этом Лавинии. Ну а когда в начале лета она приехала на каникулы, он… и тут Лавиния предпочла воображение памяти… он стоял у большого прекрасного дома, облокотясь на крышу автомобиля. Голубого? Или желтого? Какого вообще цвета бывают машины?

Темно-синего, решила она.

Так или иначе, он стоял, облокотившись на авто, и улыбался: широко, лучезарно и дерзко. В руках у него была связка бренчащих ключей, точно настойчивый диковинный ударный инструмент, слышный даже сквозь оркестр. Он ею позвякивал. Позади него на крыльце выстроились папа, весь лучась и обнимая маму за плечи, и Блоссом с Лео, исполненные гордости за младшего брата. Чего в действительности быть не могло, потому что к моменту семнадцатилетия Хью оба старших жили своей жизнью далеко от Шеффилда. Но Лавинии запомнилось все именно так. Они благословляли Хью, его автомобиль и широкую подкупающую улыбку, полную тайных намеков. Красивый он парень, ее братишка. И кто знает, может, в разговорах о том, что он пойдет в актеры, что-то есть.

Она поставила свои сумки в багажник, даже толком не поздоровавшись с мамой, папой и старшими, – и они уехали. На все лето! В то лето поженились Диана Спенсер и принц Чарльз. И это было первое лето после смерти бабушки Спинстер – то есть они и правда могли ехать куда угодно: бабушка завещала каждому по три тысячи фунтов. Сначала поблизости – в Чатсуорт или Бейквелл, точно пожилая пара на увеселительной прогулке. Потом отважно выкатились на шоссе и доехали до Лидса – Хью, впиваясь в руль, вопил от ужаса, – выпили там по чашке чаю и вернулись обратно. Кажется, именно тогда он и сказал: «А можно просто сесть и поехать куда глаза глядят», и они отправились – ехали все время дальше на юг, пока не увидели указатель Харвича. Три тысячи фунтов бабушки Спинстер! Лишь когда они добрались до паромной станции, Хью признался, что перевел тысячу фунтов из бабкиных денег в дорожные чеки, считая, что очень скоро они ему пригодятся. И где они? В чемодане, вместе с паспортами Лавинии и Хью. Он прихватил их перед отъездом. Перешучиваясь, они проезжали городок за городком. Когда они сели на паром, их ждал какой-то Эсбьерг. Название навевало мысли о белых медведях. Они купили билеты. С тех пор Лавиния любила забираться в машину с младшим братом Хью, и пусть везет куда глаза глядят; с тех пор она сидела на пассажирском сиденье, поедая престранного вкуса соленую лакрицу, одетая в вещи, купленные на датской бензоколонке (своих они не брали), проезжая вдоль ровных, овеваемых ветром луговых пастбищ на родину композитора Нильсена (понятия не имея, кто это такой, они сочинили за него целое собрание симфоний – контрапунктом в двух частях – и распевали его с визгом и грохотом), едва ли задумываясь, остались ли еще деньги. Три тысячи фунтов бабушки Спинстер!