Дружелюбные - Филип Хеншер

– Ты ведь нас помнишь? Я Кит, а это Эдна, моя жена. Том, мы пели в одном хоре с твоей мамой. В Шеффилде!

– Ах да… – ответил Том. – Помню.

– Твоя мама все еще живет в этом славном доме с верандой? – спросила Эдна. – Помню, мы с Китом приходили на чашку чая – не думаю, что ты был тогда, слонялся на улице, как все мальчишки в твоем возрасте.

– Если бы мы знали, что ты здесь! – Кит поставил на пол коробку, которую нес. Волосы его взмокли от пота. – И в одном колледже с Лео? Как, должно быть, здорово! Твоя мама еще не едет? Если бы мы знали, то предложили бы забрать твои вещи.

– Да все в порядке, – быстро ответил явно ошарашенный Том. – Мама скоро приедет.

– У Лео приболел отец, и мы вызвались съездить за ним, – пояснила Эдна. – Ну, а я знаю, что твоя мама – беспокойный водитель, так что…

– Мы справимся, – сказал Том Дик. – Был очень рад вас видеть.

Он спровадил своих дружков и, уходя, бросил на Лео взгляд, исполненный злобы: мол, ты разболтал мою тайну и поплатишься за это. Том Дик не простит его до конца жизни. Лео понимал это, ощущая, что с плеч свалилась ноша и больше не надо чувствовать стыд и тому подобное. Коробки погрузили в желтый «Форд-Капри», и все остальное стало неважным.

– Знаю, мне следовало бы помнить, – сказал он в воздух, чтобы всякий мог его услышать и похихикать, – но в какую, говорите, церковь вы ходите?

После Рождества Лео вернулся в Херфорд-колледж: за рулем была мать. Отец, сидя очень прямо на переднем сиденье, ругался всякий раз, когда машина подскакивала на ухабе. Он пробыл там три дня, до вечера среды. Потом уложил одежду в чемодан, отправился на вокзал и сел на поезд до дома. Спустя еще две недели в колледж приехали его сестра Блоссом с новоиспеченным мужем Стивеном, погрузили нехитрые пожитки Лео в коробки и привезли обратно в Шеффилд.

В следующий приезд в город Лео посетил семь отелей за четыре часа и впоследствии написал: «Оксфорд всегда славился типичными британскими гостиницами, отличающимися сдержанной роскошью, и отель «Лоренс-хаус» добавляет гостеприимному университетскому городу немного континентальной изысканности».

Мама и Блоссом

Мама сразу же сказала, что немедленно выезжает в Лондон. Без колебаний. Блоссом вечно будет ей за это благодарна. Это было в 1974-м или 1975-м. Нет, точно в семьдесят четвертом. Блоссом помнит, как звонила из старого офиса на Брэд-стрит, где сидела у дверей комнаты мистера Кэннонсайда: отвечала на неудобные звонки и печатала письма. Когда Блоссом в слезах позвонила маме, потому что ей нужно было сказать, что Пирс в конце концов передумал, они не поженятся, и вообще лучше им больше не встречаться, та точно знала, что делать. И слово сдержала: когда Блоссом пришла домой с работы в Эрлс-корт, мать уже ждала ее у дверей.

Забавно – с тех пор Блоссом не задумывалась, как мама смогла в мгновение ока бросить мужа и трех остававшихся дома детей и приехать. Тогда же она просто была благодарна и считала, что матери всегда так делают – спешат на помощь тому, кому эта помощь требуется больше всего. Лишь теперь, вспомнив, сколько всего пришлось предпринять даже с целой армией оплачиваемых помощников, чтобы ненадолго оставить своих троих детей, она искренне оценила то, как быстро мама откликнулась тогда, в семьдесят третьем… или все-таки в семьдесят четвертом?

Квартира в Эрлс-корт была ужасна: сырая, скверно пахнущая, с коврами, от сырости в буквальном смысле хлюпавшими под подошвами, а по соседству – австралийцы, в количестве от шести до восьми человек, и у каждого – друзья и подружки: они набивались в квартиру в любое время дня и ночи и гоняли ужасную музыку. Она снимала жилье на пару с девушкой по имени Аннабел (которая училась с Кэролайн, работавшей этажом ниже), потому что оттуда было недалеко до Пирса, жившего в Саут-Кенсингтоне. Она могла заскочить к нему в любое время.

Ну, теперь все кончено – а взамен у дома стояла мама с пакетами из «Сейнсбери». Вид у нее был озабоченный и усталый, но она казалась радостно возбужденной. Мама ждала у обшарпанных белых колонн, некогда призванных придать особняку аристократический вид. Завидев Блоссом, которая завернула за угол после долгой извилистой дороги, она воздела руки в знакомом с детства жесте «иди сюда, бедная моя» и спустилась по ступенькам навстречу старшей дочери. Теперь, рассказывая историю за кухонным столом, Блоссом поняла: маме тогда едва исполнилось сорок!

– Бедная моя, – сказала Селия. – Моя бедняжечка, девочка. – Обняла дочь и лишь тогда позволила Блоссом выудить из сумочки ключи, чтобы попасть в дом. – Твой отец… не говори ему. Он целыми днями всех учит, что надо делать, и обычно ошибается. Строго между нами.

Впоследствии Блоссом много размышляла. Все кончилось хорошо, напускать таинственность не было смысла: все собравшиеся за столом прекрасно знали, что впоследствии она вышла замуж за Стивена и родила ему четверых. А если бы речь шла о ком-нибудь из оставшихся трех детей Селии? Что бы ни думала Блоссом, эти самые оставшиеся полагали: совершенно точно нет. Слишком многое ставилось на их сестру.

Она довольно рано объявила, что нипочем не пойдет в университет. Она хотела другого – и знала, как этого добиться. В то время как школьные подруги утверждали, что главное для хорошей жизни – люди, а не деньги, Блоссом помалкивала. Она хотела жить там, где соседи

не раскатывают на крошечном, мощностью в две лошадиные силы, зеленом «ситроене» с надписью «Atomkraft? Nein Danke» [33]. И да, она в любом случае знала, что никто из Тиллотсонов не владеет немецким. Отец то и дело в негодовании воздевал руки к небу – но мама была на ее стороне. Что бы папа ни вещал о важности образования, Блоссом знала: в конечном итоге оно не потребуется.

Два года Блоссом посвятила Пирсу. Если она не выйдет за него замуж, придется искать такого же, да чтобы не имел ничего против, что ее бросил его коллега из брокерской конторы в Сити. Еще одного – невеликий труд, а вот третьего не так-то просто.

(Конечно, Блоссом не думала об этом именно такими словами, да и с мамой говорила иначе.)

И вот мать приехала, чтобы подержать ее за руку и осушить слезы.

– Не узнаю мою девочку, – сказала мама, когда они обе уселись на диван.

Блоссом и правда очень изменилась с того вечера в среду, когда Пирс пригласил ее пойти в бар после работы и выпить по стаканчику. Он привел ее в мрачноватого вида паб возле Судебных иннов [34], куда ходили исключительно клерки из адвокатских фирм. За несколько десятков лет заведение было прокурено почти дочерна; грудастая хозяйка с кислым лицом, облокотившись на барную стойку, жаловалась на жизнь двум завсегдатаям – обрюзгшим, с синими венами старым пьяницам, ушедшим на покой из своих стряпчих контор, но по-прежнему коротающим здесь вечера. Как только Пирс упомянул название паба, Блоссом тут же поняла: он знает, что здесь всем будет плевать на ее слезы.