Пир князя Владимира - Душица Марика Миланович

Защищающие и направляющие голоса больше до нее не доносились, связи были прерваны той ночью в хибарке. Но они и не были ей больше нужны, она уже все хорошо понимала сама.

На следующее же утро сразу поняла, что в ту ночь в ее утробе угнездился плод. И что она утратила право на тот дар, который получила от источника в ночь на Ивана Купалу, дар понимать язык зверей и птиц.

– Если он вообще у меня когда-нибудь был. Ведь может быть, что меня просто вело какое-то тайное намерение.

И тут она, хоть и была некрещеной, перекрестилась.

Церковные обряды в селе, откуда она пришла, не совершались уже очень давно. Во второе воскресенье по прибытии в город она покрестилась в православной церкви Пресвятой Богородицы. Знакомых у нее в городе не было, и крестной стала попадья, миловидная, полная, светловолосая, которая как раз была в церкви, когда Марика пришла туда узнать, как и когда можно креститься. Попадья тут же предложила ей свою помощь.

Через девять месяцев она держала в руках девочку. Дала ей имя Никита. Начав ходить, девочка сразу начала и петь, и пела всегда, куда бы ни шла, волосы ее отливали золотом, а улыбалась она всем своим личиком. Мать завязала ей на руку, наподобие браслета, красные бусы с колокольчиками, от сглаза. Все точно так, как видела во сне. Потому что ребенка она не крестила.

– Пусть сама крестится, когда вырастет, так будет лучше всего, – сказала она попадье, изумившейся тому, что молодая мать сама крестилась, а свое дитя уносит из церкви некрещеным.

Трилистник на стене предназначался для Марики. Ее дочь, когда придет время, сама поймет, что нужно делать.

Это девочка, за нее не нужно бояться. Из поколения в поколение у них рождались дети женского пола, а их мужьям следовало остерегаться грозы. Но как бы они ни береглись, все равно молния если не отбирала у них жизнь или голос, то обжигала огнем.

В доме по секрету передавали друг другу, что это проклятие уходит корнями к каком-то далекому их предку по женской линии, который потянулся рукой к молнии, желая призвать ее себе на помощь. Человеком он был недостойным и носил в себе тяжкий грех, но решился бросить вызов небу. Однако цепь та скреплена не навеки, одно звено лопнет тогда, когда грех повторится и будет искуплен.

Она слыхала от матери о том, что ее прадеду Обрену голос оборвал гром. И о согрешении его, и о раскаянии, с которым он на тот свет ушел. И даже о том, что голос к нему вернулся, просто он потом скрывал его от людей. Иногда, ночью, не в силах бороться с желанием своего сердца, он с трепетом начинал петь, приглушенным голосом, но так было лишь до тех пор, пока его не услышали и не начали расспрашивать, действительно ли это пел он. После этого перестал. Это было его наказанием. Снял ли он так с себя заклятие, спрашивала себя Марика. Или же все должно исполниться до конца? И что именно?

Уходя из дома, Марика с каждым решительным шагом все больше и больше была уверена, что никогда не увидит свою мать. Следы ее шагов путались и исчезали из вида.

Но она оказалась еще раз там, где тайну ночи накануне Ивана Купалы заменила другой тайной, которая придала смысл всему.

Она родила дочь, и все продолжалось.

В ту хибарку она вернулась из-за того, что Никита потребовала хранившуюся у нее серьгу. Стояла рядом с комодом, положив ладони на крышку шкатулки, упрямо постукивая по ней указательными пальцами, юная, и недоуменно глядела на мать. Марика, запрокинув голову на спинку кресла и расслабившись, отвечала ей взглядом, полным терпеливой нежности.

– Для кого ты ее бережешь? Сама не носишь и мне не даешь!

– Но тебе-то она зачем? – защищалась Марика, качая головой. – Она ведь одна, что ты с ней будешь делать? – И поправляла складки юбки, разглядывала ее подкладку, намереваясь сменить тему.

– Да ты просто дай ее мне, и все, не беспокойся, я буду ее носить, вот что я буду с ней делать. Ни у кого такой нет, мне ужас как хочется.

Никита собрала в хвост свои длинные волосы, приподняла их и связала лентой. Улыбаясь с неприкрытым кокетством, она повернулась к матери в профиль и провела по шее ладонью от плеча до уха, демонстрируя, как пошла бы ей серьга и как красиво свисала бы она вдоль ее шеи. Обе заулыбались.

Она пришла туда за ответом.

Все было так же, как она видела в последний раз, много лет назад, казалось, она проскользнула в прошлое. Даже дрова были сложены, чтобы развести огонь. Кто-то тут есть, кто это делает, но она его не увидит.

Все было как некогда, тени играли на стене, всю ночь шумел лес, и наутро она знала ответ! Что время еще не пришло.

Не было той холодной темной тени, день был светлым, и, хотя она больше не понимала былого языка, она все помнила. И она все еще могла истолковывать знаки.

Вернувшись домой, она тут же дала Никите шкатулку. Но только на хранение, чтобы потом та передала ее своей дочке.

– Но у меня нет дочки, и я не знаю, будет ли когда-нибудь, – возразила Никита на это условие.

Однако охотно приняла предмет своих детских мечтаний и желаний. Посмотрела наверх, на шкаф, словно ища для шкатулки потаенное место, а потом прижала ее к груди.

– Будет. И ты поймешь, когда придет время отдать ей это. А она будет знать, что с этим делать. Или же передаст дальше, своей дочке.

– Откуда эта моя будущая дочка узнает, что нужно сделать, если не знаешь ты и не знаю я?

– Протяни руку.

Никита неохотно протянула ей левую ладонь. Марика взяла шкатулку и медленно, не спеша, подняла ее крышку. Извлекла из нее золотую пряжку, слишком большую для того, чтобы быть брошью, задумалась над ней, потом положила обратно.

Когда она достала серьгу, обе остолбенели от изумления. Никогда раньше серьга не сияла таким светом.

Марика нерешительно, продолжая исполнять то, что задумала, положила серьгу на ладонь дочери. Свет погас. Никита вопросительно посмотрела на мать.

– Что ты видишь? – спросила Марика.

– Что я вижу? А что я должна видеть?

– Если бы была должна, то знала бы. И видела бы. Еще не время.

Никита надулась, намереваясь произвести на мать впечатление избалованной маленькой девочки, какой она иногда бывала раньше, и, ласкаясь к ней, притворно жалобным тоном спросила:

– И чего же мне не хватает, чтобы увидеть что-то такое, что, по-твоему, сможет увидеть какая-то моя наследница, а я не могу?

Лицо Марики прояснилось, улыбка ее глаз разлилась по сети мелких морщинок. Она потрепала дочку по щеке:

– Ничего у нее не будет такого, чего нет у тебя. Когда придет время, появится тот, благодаря кому круг замкнется. И все будет идти само собой.

– Ну, что, звонил?

– Нет. Да ладно, мне безразлично.