Башни и сады Вавилона - Дмитрий Лекух

И – быстренько отключается.

А я некоторое время так и стою, тупо уткнувшись взглядом в крашеную больничную стену.

А потом с размаху расшибаю об эту же самую стену ни в чем не повинную трубку своего мобильного телефона…

Звучит парадоксально: представление о разрушении, как акте созидания. Но созидание само по себе нередко содержит разрушительный элемент, являясь источником ярости.

Колин Уилсон, «Орден ассасинов»

…До прихода Аськи я, наверное, две пачки сигарет оприходовал.

Нет, внешне все выглядело нормально.

Почти как всегда.

Я даже о чем-то с Викентием потрепаться умудрился, правда о чем, вспомнить так до сих пор и не получается.

Отказался от предложенного им коньяку – это вот точно помню. Мне, когда я на таком взводе – пить нельзя совсем.

Иначе могу не сдержать рвущуюся наружу агрессию.

А своих демонов лучше держать взаперти.

Мало ли что они, вырвавшись наружу, натворить умудрятся.

А я потом – отвечай.

Нет уж.

Фигушки.

Я лучше пешком постою.

…Поэтому – просто курил.

Ни читать, ни думать – почему-то совершенно не получалось.

Просто ждал.

Да и курил-то, скорее, чтобы хоть чем-нибудь руки занять в ожидании.

Наконец далеко по коридору зацокали острые каблучки, и я сразу, каким-то обострившимся, чисто звериным чутьем, понял – она.

И – немедленно приготовился.

…Аська в палату даже не вошла.

Влетела.

Веселая, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы.

Улыбнулась еще шире, взглянула мне в глаза…

…И – медленно осела по дверному косяку прямо на блеклый больничный линолеум.

Нет, я ее не ударил.

Я вообще никогда не бил женщин.

Просто – она все поняла.

Сразу.

И – сразу заплакала.

– Ну, – спрашиваю, – и как ты теперь, после всего этого, жить собираешься?

Молчит.

Только глаза постоянно наполняются прозрачной соленой влагой.

И часть этой влаги проливается, скользя по гладким, почти что девичьим щекам, прямо в глубокий вырез легкой шелковой блузки.

Ну-ну, думаю.

Побольше поплачешь, – поменьше поссышь, уж простите, что называется, люди добрые, за грубость и невоспитанность.

Подхожу, беру ее двумя пальцами за подбородок, заставляю снова посмотреть себе в глаза.

Даже думать не хочется, что она там сейчас видит.

– Ну?! – спрашиваю еще раз, теперь уже немного пожестче.

И – потребовательнее.

Нет.

Молчит.

Плачет.

Только теперь еще и губы трясутся.

Отпускаю, брезгливо вытираю пальцы о шелк блузки, отхожу к окну, открываю фрамугу.

Закуриваю.

Вздыхаю.

– Ну что, – хмыкаю я, – ты и дальше все так же в молчанку играть собираешься, шлюшка подзаборная?

А в ответ – все та же влажная, как московская осень, и такая же беспросветная тишина.

Барабаню пальцами по стеклу, потом по подоконнику.

Через больничный двор пробегает уже знакомая, мокрая и взъерошенная, больничная псина.

Плохо ей, наверное, сейчас, думаю.

Холодно.

Снова поворачиваюсь лицом к теперь уже, наверное, бывшей жене.

– Кто он?! – спрашиваю ее требовательно. – И зачем вы с ним хотели меня убить?!

Аська с трудом, по косяку, медленно поднимается на ноги.

Аккуратно, чтобы не повредить дорогой макияж, промокает соленые слезы маленьким, аккуратным носовым платком.

Потом лезет в сумочку за сигаретами и зажигалкой.

Все правильно.

Справится.

Она – сильная.

Прикуривает тонкую белую сигарету, немного нервно выпускает дым.

Губы пока что еще ощутимо подрагивают.

Хорошо.

Я – помолчу, надо дать ей время взять себя в руки и хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть успокоится.

Так нужно.

Я ее все-таки – любил.

И наверное, – люблю.

Хотя это уже теперь не имеет ровным счетом никакого значения.

Она делает еще несколько затяжек, после чего – нервно улыбается.

– Он, – говорит она, делая очередную глубокую затяжку, – здесь совершенно ни при чем. Более того, его больше нет. Нет, в смысле, он, конечно, есть. Просто я его уже уволила. Во всех смыслах этого слова. Хотя он не был ни в чем виноват. Я его сама соблазнила, понимаешь?! А у него – жена, двое детей. И ему совершенно не нужны никакие неприятности. Это Юрка, мой бывший оператор, ты его несколько раз видел. И никто из нас с ним тебя, разумеется, не заказывал. И не собирался убивать. Вообще. Потому что я тебя по-прежнему люблю, а ему это просто не за чем. Понимаешь?

Я молчу.

Мне неожиданно тоже очень хочется заплакать.

Но я, естественно, сдерживаюсь.

– Тогда – почему?! – спрашиваю.

Она нервно тушит дотлевшую до самого фильтра сигарету в блюдце, тут же прикуривает новую.

– А потому, – кривится, – что женщине тоже бывает нужно с кем-то потрахаться. Хотя бы иногда, изредка. Вспомни, пожалуйста, когда мы с тобой в последний раз этим занимались-то, а золотко?! Ты же – весь в своих эмпиреях, в своих страданиях, в своем – кризисе среднего возраста, в своем «дожде», наконец! Ты хоть помнишь, сколько он, этот «дождь» у тебя уже длится, вместе с твоим алкоголем и кокаином?! А я – нормальная здоровая баба. Тридцати, кстати, пяти лет от роду. Которая уже затрахалась удовлетворять себя пальчиком в ванной или около компьютера. Которую уже полгода трясет от одной мысли, что любимый мужик не может ее даже выебать-то как следует, понимаешь, ты, урод?! Понимаешь?! Да ни хрена ты не понимаешь!!!

Я – молчу.

Пытаюсь сглотнуть вставший в горле горький колючий комок.

Наконец проталкиваю его внутрь и только после этого тоже закуриваю.

Она плачет.

К счастью, – молча.

Если б я мог в эти мгновения хоть что-то там говорить, то я бы сказал – с достоинством.

Тушу внезапно ставшую горькой сигарету, смотрю в окно, мотаю потяжелевшей головой из стороны в сторону.