Змеесос - Егор Радов

— Конечно, — ответил главный из вошедших. — Но прошу вас понять правительственные мотивы. Никакая система не может выдержать долгого существования, если она будет следовать только собственной логике и ни в коем случае не отступать от своих железных правил. В этом случае она просто уничтожится от собственной герметичности, от заорганизованности. Поэтому каждая, самая совершенная структура — а в данном случае именно таковой является наша свободная зона — должна выкинуть что-нибудь эдакое, как вот, например, назначенный на сегодня расстрел акциденциалистов. Это просто необходимо для процветания всех нас, а кроме того, вам вообще дается редкая удача испытать счастье смерти за собственные убеждения. Если хотите, мы можем вас сжечь на медленном огне.

— Это безобразие! — закричал Дзерия, оглядываясь зачем-то. — Я сегодня не готов, я должен осознать всю глубину происходящего и написать стихи…

— Вы осознаете всю глубину при первой же прямой угрозе, — веско сказал один из серых людей и вынул револьвер.

Дзерия посмотрел на ствол, представив, как безжалостная несправедливая пуля пронзает его наполненный салатами поэтический живот, и восхитительно ужаснулся этой натуральной сцене, которая должна была вот-вот произойти; но тут мысль о слишком поспешной гибели снова охватила его, и он твердо сказал:

— Это будет истинным насилием. Вы должны были предупредить.

— Я тебя сейчас изнасилую! — зло сказал какой-то серый человек, похожий на мрачного садиста. — Задушил бы тебя, гнида!

— Тьфу! — презрительно плюнул Антон ему в рожу. Тут же этот человек бросился на Дзерия и быстрым ударом поверг его на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Дзерия оказался полностью избит и окровавлен, а потом с жуткой улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на Антоновском теле, которое можно первым покорежить и порезать.

— Назад! — вдруг крикнул начальник. — У нас приказ: расстрелять! А вам, Лебедев, объявляю строгий выговор второй степени.

Человек, похожий на мрачного садиста, с большой неохотой отошел от объекта своих насильственных наклонностей и вытащил большой черный пистолет. Антон Дзерия медленно встал, показав всем свой разбитый рот и искалеченный нос. Вельш с большим страхом смотрел на все происходящее.

— Милый мой, умрем за искусство! — сказал он Антону, но тот только харкнул кровью в угол.

— Ладно, — сказал начальник. — Пора кончать с вами. А ну-ка, к стеночке! А вы, мои ребятушки, доставайте пистолеты и цельтесь ими в жизненно важные точки тела.

Немедленно образовалась классическая, расстрельная картина в этой комнате, напоминающая замечательные ужасы знаменитых казней и гнусных убийств в упор, когда и жертва и виновник событий испытывали нечто поистине запредельное и подлинное, совсем как при первом видении света; и понимали абсолютную убедительность этой прекрасной настоящей минуты, которая наступит прямо сейчас.

— Я… — сказал Артем Вельш и тут же упал, сраженный четырьмя пулями, внедрившимися в его шею, в грудь, в пятку и в живот. Сверху на него свалился ойкнувший Антон, тут же умерший от попаданий в головной или сердечный центр. Четыре секунды спустя скончался и Вельш.

— Свершилось! — гордо заявил начальник и нарочито засмеялся. — Больше нет у вас акциденциалистов?

— Нет, — мягким тоном ответила хозяйка. — Мы все другие.

— Чудно! — воскликнул начальник. — Только я забыл зачесть приказ. Он звучит примерно так: «За выпячивание несущественных сторон реальности, изображение глупостей, общий грязный поклеп на всю действительность в целом и прочий маразм членов объединения «акциденциалисты» расстрелять на месте». Жаль, что они не услышат этих приятных слов. Интересно, кем вы стали, дорогие…

Начальник замолчал, сделал серьезное лицо и даже всхлипнул. Но потом он посмотрел на Мишу Оно и спросил:

— А ты кто такой?

— Я — никто, — ответил Миша, — Я не нашел себя.

— Это запрещено, — сказал начальник. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!

— Я не хочу никем быть, — ответил Миша. — Я ничего не помню.

Какой-то маленький серый человек подошел к нему и оказал:

— Я — член общества радующихся самоубийц. Присоединяйся к нам, и ты станешь собой!

— Как? — спросил его Миша, сложив руки на груди.

— Ты видишь окно, ты видишь высоту, прыгни в окно, прыгни отсюда, прыгни… И тебя поддержат.

— Пошел ты! — презрительно сказал ему Миша Оно.

— О, ты! — патетично воскликнул начальник. — Я уважаю твою убежденность, твою смелость, твой долг, твой взгляд! Но ты должен кем-то стать, ты должен быть, ты должен стать. Твое счастье, что я — не настоящий служащий, что мы не охраняем порядок, что мы ведем себя, как гнусные преступники, что на самом деле мы — писатели-субстанционалисты, и мы всегда спорили вот с ними, и мы им противоположны, мы описываем только самые главные вещи: только Бог, только смерть, только истина, только любовь, только сущее — вот предмет искусства: это тайна, это бытие, это слава, это все. И мы решили их прикончить, что и было сделано, но ведь сказано где-то, что кровь — высший дух? Будь с нами, ты; надо кем-то быть; иначе ты тоже умрешь и превратишься непонятно в кого; скажи, кто ты: кто есть ты?!

— Я люблю, сказал Миша Оно, показывая на Антонину, найденную в ресторане.

— Да, — тихо сказала она, идя к нему сквозь комнатное пространство, людей и трупы.

— В этом случае, хорошо, — гордо проговорил начальник, поднимая вверх свои большие руки, и Лебедев засмеялся.

А тогда возникло нечто, и безудержная нежность поразила необъятную Мишину душу, представ цветком любви в обличие чего угодно. Когда его губы ощутили что-то девичье, сердце начало стучаться в неоткрываемую дверь плоти, как в запретный утробный рай; и другое лицо во тьме матово сияло под луной; и дыхание стало истинным вином, а остальное белое тело стало садом, или звездой; и тогда любимая возникла, как отдельное существо здесь рядом, вместе с этим мгновением и улыбкой и рукой; и наступило что-то по-настоящему черное и светлое, и окно осталось на месте. И он помнил недавнюю машину, а в машине был шофер, и они вдвоем, коньяк и снег на стеклах; они неслись вперед, и их плечи были рядом. Когда она стояла в платье посреди комнаты, на вершине, на острие, и смотрела вниз, и он сделал шаг. Когда она стояла в белых штанах с черным поясом перед ним, и он взял ее за руку, и они пали. Когда она была обнажена там, наверху, ее улыбка сулила будущую нежность и симпатию, а он был готов стать Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он взял девушку за ручку, и они взмыли вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и Антонина щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.