Айседора Дункан - Морис Левер

— Все равно! Заставить Париж ждать ее!..

Люнье-По поправляет галстук и, на грани сердечного приступа, готовится выйти с объявлением. Но в этот момент в конце коридора появляется Айседора, запыхавшаяся, но счастливая. На лице сияет улыбка.

— Что случилось, Айседора? — рычит Люнье-По. — Сорок пять минут опоздания! На премьере! Вы с ума сошли?

— Простите, ради бога! Я так счастлива!.. Представьте себе: когда я собралась ехать сюда, Дирдрэ стала сильно кашлять и задыхаться. Я подумала, круп. Схватила такси и поехала на поиски врача. Объехала весь Париж, пока не нашла педиатра, согласившегося поехать со мной. Он осмотрел девочку: это простуда, и не больше. Все хорошо. Можно начинать.

В тот вечер, 22 мая 1909 года, Айседора имела самый большой успех за всю свою жизнь. Парижские газеты рассыпались в восторженных отзывах. Поль-Бонкур посвятил ей три колонки в «Фигаро». Гордон Беннет, корреспондент «Нью-Йорк Геральд», выходящей на двух языках, уверяет, что «она привезла старому миру на закате его дней новую надежду на молодость и веру». «Иллюстрасьон» посвятила четыре страницы зарисовкам ее спектакля с хвалебным текстом. В зале была Колетт-Вилли, тогда еще не подписывавшаяся просто Колетт[26]. Вернувшись из театра, она садится за стол, все еще под впечатлением очарования, и описывает увиденное в своей яркой и сочной манере:

«Посадка головы и шея напоминают мадам Пужи, но более молодую и сильную. В ее личности, надо прямо сказать, много наивного, выражающего англо-саксонскую манеру восприятия античной грации… Как только она начинает танцевать, она вся отдается танцу, от распущенной копны волос и до твердых голых пяток. Как весело, очаровательно движутся ее плечи! Как красиво и точно очерчено колено, внезапно появляющееся из-под ткани, как оно агрессивно и упрямо, словно бараний лоб! В ее вакханалии, и безудержной, и классической, одна рука призывает, а другая указывает, танец рук завершает и украшает радостный беспорядок всего ее тела, розового и мускулистого, проглядывающего сквозь газовую ткань, вихрем ее окружающую…

Она танцует, она рождена для танца. Могла бы танцевать, скрывая лицо под маской, ибо тело ее говорит больше, чем лицо, пусть даже и приятное. Ведь она танцовщица, а не мим. Когда, задрапированная темными тканями, она изображает боль, спасается от грозных теней, рыдает и умоляет Бога, скрывающегося где-то наверху, за тяжелыми складками портала, мы терпеливо и вежливо ждем, что через минуту она явится нам сияющей, с веночком из веток, почти обнаженной, с двумя-тремя метрами кисейной ткани, накинутыми на ее розовое тело…

В танце она неутомима. Ей неистово аплодируют и требуют повторить, она соглашается кивком головы и повторяет сначала. И могла бы танцевать без устали до конца своих дней, босая, абсолютно бесшумно. Здесь я могу не опасаться ужасного, хотя и приглушенного „бум!“, который портит мне в Опере впечатление от прыжков балерин… Она взлетает бесшумно, словно зверек на мягких лапках, а совершив оборот в воздухе, подобно вакханке, опускается беззвучно, как скошенный цветок…

Глядя на женщин, что аплодируют Айседоре Дункан, я думаю о женской странности. Приподнявшись, чтобы громче крикнуть от восторга, они склоняются вперед, затянутые, перетянутые, неузнаваемые в своих шляпах, чтобы лучше разглядеть обнаженную фигуру в тунике, что стоит перед ними на крепких и легких ногах, с распущенными волосами…

Но не будем ошибаться! Они аплодируют, но не завидуют ей. Приветствуют ее издалека, любуются ею, но как существом, вырвавшимся из плена, а не как освободительницей».

Перспектива выпускать на сцену учениц не радует Айседору. Она слишком хорошо помнит смрадную атмосферу кулис, от которой так страдала в своей молодости. «Это не место для девочек», — то и дело повторяет она. Создавая свою школу, она просто хотела открыть детям новую радость в жизни, дать возможность их телу гармонично развиться, но никак не приучать их к актерскому ремеслу. Но у нее нет другого способа поддержать «айседорят», как привлечь их к участию в своих выступлениях. И хотя она свела число учеников до двадцати, финансовые трудности быстро становятся непреодолимыми. По приезде в Париж она сняла две квартиры на улице Дантона: одну для себя, другую — для труппы. За шесть месяцев накопились долги за жилье, счета от бакалейщика и булочника, гонорары врачам. Чтобы рассчитаться, ей нужно пятьдесят тысяч франков. И хотя она входит в десятку артистов, получающих самые высокие гонорары в мире, такой суммы у нее нет. Тем более что живет она на широкую ногу, а Тэд за последние годы немало попользовался ее сбережениями. Злые языки даже поговаривают, что он ее разорил вконец.

— Хорошо бы найти миллионера! — говорит она однажды своей сестре Элизабет.

Не прошло и недели, как горничная приносит ей визитную карточку:

— Мадам, пришел господин и просит передать это вам. Он ждет в прихожей.

Мельком взглянув на карточку, Айседора говорит:

— Жанна, скорее дайте мне платье… нет, не тунику… лиловое платье… Скорее, щетку… да скорей же… Вот так, хорошо. Скажите господину, что я жду его.

Фамилия господина — одна из самых известных в мире. От Гонконга до Пенсильвании, от Корфу до Черновиц, от Баия-Бланка до Тобольска и до Сахары висят рекламы с огромной буквой «S» и улыбающейся женщиной с пышными волосами за швейной машинкой. Посетитель — не кто иной, как Парис Зингер, король швейных машинок, призванных, как гласит реклама, «преобразить жизнь женщины». В его империю входят тысячи заводов, самый высокий небоскреб в Нью-Йорке и банковские счета, надежные, как само золото.

Выгладит он скромно. Ему лет сорок с небольшим, высокий рост, светлые волосы, небольшие залысины, бородка клинышком а-ля Николай II, которого он, кстати, напоминает. Аромат лаванды, скромная элегантность от лучших модельеров. Стоит, слегка смущенный.

«Похож на слишком быстро выросшего подростка», — подумала Айседора, пытаясь вспомнить, где она его встречала. И вдруг вспомнила. Похороны принца Полиньяка 9 августа 1901 года. Он стоял рядом с сестрой — Виннаретой Зингер, вдовой принца Эдмона. Айседора запомнила высокого молодого человека, очень стройного и элегантного, со скучающим взором. Она пробормотала ему слова сочувствия. Он поклонился. Она отметила, что он красив.

Прошло восемь лет, и вот он перед ней, в ее салоне. Она не решилась начинать разговор с воспоминания о похоронах. Первым заговорил он:

— Извините за вторжение, мадам. Вы меня не знаете, но я вас уже видел.

Она ограничилась лишь ободряющей улыбкой.

— …Да, — продолжал он, — я часто аплодировал вам в театре. Я в восторге от вашего искусства и мужества, с каким вы боретесь за вашу школу. Именно поэтому я к вам и пришел. Скажу прямо: я пришел предложить вам помощь. Что я могу сделать для вас?

— Но, сударь… я очень удивлена… я хочу сказать… просто очарована вашим предложением… и смущена…