Чтиво - Джесси Келлерман

Мрачные раздумья прервал пьяный полковник, который звучно хряснулся головой о стол и захрапел. Распахнулись кухонные двери; с бумажным пакетом «на вынос», горловина которого была туго скатана и заколота скрепкой, возникла Елена.

— Голодный, — по-английски сказала она, протягивая пакет.

Урок Фётора о милосердии к нуждающимся явно возымел действие. Трогательно. Есть не хотелось, но из вежливости Пфефферкорн поблагодарил и протянул руку к пакету.

Елена отстранилась.

— Голодный, — повторила она.

Полковник хрюкнул и поерзал. Елена обернулась, а затем послала Пфефферкорну умоляющий взгляд.

Голодный.

В голове щелкнуло.

Пфефферкорн вспомнил.

— Спасибо, я сыт, — заученно сказал он. От волнения вышло пискляво. — Однако возьму на потом.

— Потом, — откликнулась Елена и, положив пакет на столик, занялась уборкой.

С пакетом под мышкой Пфефферкорн опасливо пересек вестибюль.

— Без сообщений, мсье, — известил портье.

Пфефферкорн уже знал, что их нет. Не дожидаясь лифта, через две ступеньки за раз он взлетел в свой номер.

Запершись в ванной, Пфефферкорн положил пакет на столешницу и в предвкушении пошевелил пальцами. Оторвал скрепку и развернул горловину. В пакете была пенопластовая коробка. Он вытряхнул ее наружу и поднял крышку: внутри лежал тряпичный узелок. Пфефферкорн осторожно распустил его концы, готовясь получить электронный ключ или микрочип, и растерянно сморгнул, увидев бледный комок плохо пропеченного теста. Нет, подумал он. Не может быть. Ведь он накрепко затвердил пароль и отзыв: Голодный. — Спасибо, я сыт. Однако возьму на потом. — Потом. Слово в слово. Все так. Ведь Елена не отдавала пакет, пока не услышала условную фразу. И решилась на передачу только сегодня, когда рядом не было Фётора. Тогда где микрочип? Пфефферкорн потыкал пальцем в пирожок. Нечто подобное ему давали на конспиративной квартире, приучая к безвкусной злабийской кухне. Пол говорил, это считается деликатесом. Пя… как его… Пяцхелалихуй. «Гостинчик».

Внезапно его осенило. Вот же дубина стоеросовая. Пфефферкорн разломил пирожок и поковырялся в начинке. Он искал микрочип. Или передатчик. Ничего. Только мелко нарезанный корнеплод и крапины семян, засевшие в крахмалистом клейком тесте. Пфефферкорн расправил половинки, надеясь отыскать хотя бы инструкции, начертанные в недрах выпечки. Ничего. Пирожок и пирожок. Вконец расстроенный, Пфефферкорн хотел выкинуть «гостинчик», но в животе заурчало. Нынче он не ел вообще, а неделя в Западной Злабии приучила, что нельзя разбрасываться едой. Пфефферкорн оправил кусочек в рот, а остальное решил съесть в постели под телепередачу «Дрянь стишки!», позывные которой возвещали о ее начале.

Нынешний выпуск был интересный. Студент переделал сто десятую песнь «Василия Набочки», известную как «Любовный плач царевича», где герой размышляет о том, чем пожертвовал ради своего похода, — в частности, любовью красной девицы. Здесь крылась ирония, поскольку читатель уже знал, что девица эта весьма скверная особа, отравившая царя и замышлявшая то же самое проделать с царевичем, когда тот вернется. С тумбочки Пфефферкорн взял гостиничный экземпляр поэмы, чтобы следить по тексту. Открыл последние страницы, откуда ему на грудь выпала визитка Фётора. Он печально глянул: имя, телефон. Персональный экскурсовод. Потом прошел в ванную, порвал визитку в клочки и спустил их в унитаз. Закружившись в водовороте, бумажки сгинули. Пфефферкорн вернулся в постель.

Студент вольно обращался с размером и рифмой, но главной его дерзостью стала нотка развязности, привнесенная в интонацию плача. Автор снизил резкость иронии, однако по-новому представил персонаж, раньше выглядевший паинькой. Пфефферкорну это понравилось. Немного остроты вовсе не помешает. Чтоб вызвать интерес, совсем не обязательно, чуть что, ломать другим хребты и руки, как делали Дик Стэпп и Гарри Шагрин. Проглотив последний кусочек пяцхелалихуя, Пфефферкорн вытер руки о покрывало. Непостижимо, почему эта клейкая резина считалась деликатесом. Он зевнул. Всего лишь двадцать минут десятого, а уже клонит в сон. Жюри взвилось баллистической ракетой, взорвавшись в злобном осуждении: национальное достояние — негожая площадка для экспериментов. Телекамера крупно взяла мокрое пятно, расползавшееся в промежности студента. Пфефферкорну это не понравилось. На его семинарах до такого не доходило. Прозвучали финальные аккорды. Вновь рот разодрало зевотой, всосавшей весь воздух из комнаты. Пфефферкорн хотел сходить в туалет, но почему-то ноги его не нашли пола, и он ничком плюхнулся на ковер. И отчего-то не спешил подняться. Заиграли позывные следующего шоу. «Встань!» — приказал себе Пфефферкорн. Тело не слушалось. Отстань, сказали руки. Отвали, буркнули ноги. Конечности превратились в неслухов. Что ж, знаем, как с вами управиться. Чай, вырастили дочь. Притворимся, что вы нам безразличны. Все хорошо, вот только комната расплывалась. На экране секли учительшу. Казалось, ее растелешили в конце длинного сужающегося тоннеля. Вопли ее доносились будто со дна глубокой пропасти. Все же неблагодарное это дело, преподавание.

За миг до полной отключки Пфефферкорн вспомнил, в чем ценность пяцхелалихуя. Рецепт требовал пшеничной муки, большой редкости в Западной Злабии. Контрабанда с востока — практически единственный способ раздобыть нужный ингредиент, а также преступление, каравшееся смертной казнью. Еще он расслышал угасающий скрежет ключа в замочной скважине и успел подумать, что пирожок не стоил такого риска.

Пфефферкорн очнулся. Темнота. Руки и ноги связаны. Во рту кляп. В паху мокро. Тряская качка ощущалась кишками и суставами. Смена передачи и затем тональности мотора. Жаркая духота, провонявшая плесенью. Без вопросов: он в багажнике машины. Паника схватила за горло и стала душить. Пфефферкорн задергался, но стих, после того как крепко приложился головой. Включи мозги, приказал он себе. Как поступил бы Дик Стэпп? Лежал бы спокойно, сберегал силы. А Гарри Шагрин? Считал бы повороты. Пфефферкорн замер, сберегая силы и считая повороты. Под правым плечом задняя стенка багажника. Значит, если упрешься головой, это левый поворот, а если подошвами — правый. Сползешь влево — подъем в горку, прижмешься к стенке — спуск. Казалось, бесконечная дорога состоит из одних поворотов. Паршивая подвеска. На выбоинах Пфефферкорн ударялся о крышку багажника и, болезненно приземлившись, сбивался со счета. После третьего приземления он плюнул на подсчет и отдался отчаянию. Все без толку, если не знаешь, откуда и куда едешь. И как долго был без сознания. Полная безвестность распалила новый приступ ярости. Пфефферкорн дергался, брыкался, мычал и грыз кляп, исторгая потоки слюны, стекавшей за воротник.

Машина притормозила.

Остановилась.

Хлопнули дверцы.

В щеку чмокнул сырой ночной воздух.

Пфефферкорн не буянил, когда сняли повязку с глаз. Дорожный натриевый фонарь высветил четыре головы в оранжевом ореоле. Потом возникло пятое лицо, заслонившее свет. Мешки под глазами, тонкие бескровные губы. Голова луковкой смахивала на перекачанный воздушный шарик. Лицо улыбнулось, показав неестественно ровные зубы. Явно протезы.