Затмение - Джон Бэнвилл

— Нет, вряд ли, — осторожно, словно проверяя мою реакцию, произнесла она наконец. — Вряд ли это она.

— Кто же тогда? — с некоторым разочарованием произнес я. Рассказал, где взял снимок, полагая, что она сейчас выразит протест против такого бесцеремонного вторжения в личную жизнь отца, но Лили только хихикнула.

— А, ну тогда, наверное, какая-нибудь девица. У папки постоянно были всякие девицы.

Квирк в роли Казановы; трудно представить себе такое.

— У тебя никогда не было брата или сестры, которые потом умерли?

Она несколько мгновений колебалась с хитровато-скрытным, по-заячьи трусливым видом, потом наконец быстро кивнула, наклонив голову словно зверек, хватающий лакомые кусочки у меня с ладони.

Правду она говорит или нет? Раскрыл ли я секрет призрачной женщины с ребенком? Хотел бы верить, но не могу. Думаю, Лили врет; скорее всего, мертвые братишки и сестренки существуют только в ее воображении.

Вокруг все замерло в неясном ожидании. Воздух приобрел свинцовую тяжесть, листья дерева, распростершего ветви над нашей головой, безжизненно обвисли. На небе появилось плотное, белоснежное как известковая стена, облако, потом раздалось негромкое шипение, словно лопнул воздушный шарик, и пошел дождь; его тяжелые, быстрые, мстительные струи безжалостно секли мостовую, разлетаясь брызгами, словно высыпавшиеся из кармана монетки. Спасительный домик был всего в трех шагах, но мы успели промокнуть насквозь. На двери уборной висели замок и цепь, нам пришлось укрыться на покрытом зеленой слизью, провонявшем аммиаком бетонном крыльце. Но и здесь полновесные капли, барабаня по перемычке двери, распадались на ледяной туман, который оседал нам на лица, так что Лили в своем легком платьице стала дрожать от холода. Она втянула голову в плечи с несчастным видом, плотно сжала губы, обхватив себя тоненькими руками. Вокруг становилось все темнее. Я вслух отметил странный свет, безжизненный, словно затуманенный, какой увидишь только во сне.

— Затмение, — мрачно отозвалась Лили. — Мы его пропустим.

Затмение! Ну конечно. Я представил, как тысячи людей сейчас молча стоят под дождем, задрав головы, и всматриваясь со слепой надеждой в небо, но вместо желания посмеяться почувствовал вдруг необъяснимый приступ грусти, острой болью кольнувшей сердце: о чем или о ком — не знаю. Ливень, наконец, прекратился, водянистый шар солнца, освобожденный от оков, поплыл по небу, расталкивая облака, и мы решились покинуть наше убежище. Улицы стали устьем обмелевшей реки, серая вода с оловянными шариками пузырьков струилась по канавам, мостовые блестели, испуская клубы пара. Машины, словно моторные лодки, прокладывали пенистый путь сквозь журчащие ручейки, образуя миниатюрные радуги, а над нами, совсем как настоящая, сверкала наконец-то водруженная на небо огромная аляповатая декорация солнца, грандиозная, потрясающе удачная подделка.

Когда мы снова дошли до площади, представление еще продолжалось. Из огромного цирка доносились пронзительные взвизги и трубный гул оркестра, громоподобный безумный голос с отвратно-радостной интонацией ревел что-то неразборчивое в громкоговоритель. Солнце медленно сушило брезент, испещренная мокрыми пятнами, он походил на камуфляж, а водруженное над входом знамя мокрой тряпкой обмоталось вокруг древка. Это был не настоящий цирковой шатер, так называемый шапито (интересно, почему его так назвали?), а большой длинный прямоугольный тент, предназначенный скорее для состязаний по борьбе или сельскохозяйственной выставки, который поддерживали со всех сторон четыре опорных шеста, а пятый стоял по центру. Как только мы подошли поближе, в представлении образовался перерыв, музыка смолкла, уступив место монотонному жужжанию переговаривающихся между собой вполголоса зрителей. Некоторые выбрались наружу, оторопело отшатнувшись от хлопающего на ветру брезента у входа, и стояли со слегка ошалевшим видом, моргая и щурясь на сверкающем воздухе. Толстяк, ведущий за руку маленького мальчика, остановился, потянулся, зевнул и закурил, а ребенок тем временем отвернулся к вишне и помочился на ствол. Я думал, что представление закончилось, но Лили развеяла мои надежды.

— Это только перерыв, — сказала она горько, с пробудившейся обидой в голосе.

И тут откуда-то из-за тента вышел тот самый рыжий парень, который ухмылялся мне, сидя на ступеньках повозки. Теперь поверх красной рубахи и широких клоунских штанов на нем красовался порыжевший черный фрак, а свой помятый цилиндр он умудрился пристроить почти на затылке. Только теперь до меня дошло, на кого он похож: вылитый Джордж Добряк, вкрадчивый лис, злодей из древней серии газетных комиксов, щеголявший изящным портсигаром и точно таким же складным цилиндром, а его пушистый хвост нахально торчал между фалд изъеденного молью пальто. Увидев нас, парень на секунду замешкался, потом на его лице снова возникла та же знающая улыбочка. И не успел я остановить Лили, — да и к чему останавливать? — как она подобострастно подскочила к нему и заговорила. Парень собирался залезть внутрь, и теперь застыл вполоборота, отогнув брезент у входа, глядя на девочку через плечо с потешным деланно-испуганным видом. Он выслушал ее, засмеялся, окинул меня взглядом, что-то быстро произнес, а потом, снова стрельнув по мне глазами, проскользнул в темноту шатра.

— Мы можем войти, — задыхаясь от возбуждения, произнесла Лили. — Нас пустят на вторую часть.

Она стояла передо мной навытяжку, слегка подрагивая всем телом, словно жеребенок, который никак не дождется, когда с него освободят от поводий, сцепив руки за спиной, не отводя взгляда от своей сандалии.

— Кто он такой? — спросил я. — Что ты ему сказала?

Она нетерпеливо тряхнула головой.

— Да просто один из них, — она махнула рукой в сторону цирковых повозок и распряженных лошадей. — Сказал, что можно войти.

Воздух под тентом был пропитан знакомыми мне ароматами: пахло гримом, потом, пылью и свежими опилками, и все это смешивалось с тяжелым мускусным запахом, вызывающим в памяти Рим времен Нерона. Скамьи стояли рядами, как в церкви, лицом к временно сооруженному помосту. Во всем чувствовалась безошибочно узнаваемая атмосфера дневного спектакля: пресыщенная, беспокойная и чуть-чуть яростная. Люди прогуливались в проходах, заложив руки в карманы, раскланивались со знакомыми, обменивались шутливыми колкостями. Компания подростков на галерке свистела, улюлюкала, расточала оскорбления и яблочные огрызки в адрес такой же компании неподалеку. Один из циркачей, в майке, трико и эспадрильях — тот самый ловелас с сальными кудрями и проколотой ноздрей, с которым утром беседовала Лили — бездельничал у края помоста, рассеянно ковыряя в носу. Я искал глазами Добряка, и он показался с левой стороны сцены, неся в одной руке аккордеон, а в другой — стул. Раздались жиденькие ироничные аплодисменты, он остановился, вздрогнул и стал озираться с наигранным удивлением, будто не ждал, что увидит публику. Затем привычно растянул губы в сладкой улыбке и низко поклонился в ответ на одобрительный гул публики; цилиндр свалился с головы описал у ног полукруг; Добряк беспечно подхватил его и водрузил на макушку, после чего продолжил путь к центру арены. Аккордеон висел сбоку, его растянутые до земли мехи жалобно хрипели. Сделав шаг, Добряк останавливался, словно недоумевая, откуда берутся эти кошачьи вопли, оглядывался, подозрительно косился на публику в первых рядах, а один раз уморительно покрутился на месте, с осуждением разглядывая собственный зад. Когда смех немного стих, несколько раз пробежался пальцами по клавишам, склонившись над инструментом, словно настоящий виртуоз, настраивающий уникальное изделие Страдивари, потом шлепнулся на стул, расправил плечи и, аккомпанируя, запел хрипящим фальцетом; раскачиваясь, он подвывал, всхлипывал, давал петуха, закатив глаза так, что стали видны желтоватые белки. После вольного попурри из «Соле мио» и «Южной границы», завершил номер финтом: как бы нечаянно выпустил аккордеон из рук, так что тот с жалобным стоном сполз, плюхнувшись ему между ног, и быстро захлопнул мехи. Изобразил ужас и надолго застыл, выпучив глаза, потом вскочил и, морщась, косолапя, засеменил с арены, держась рукой за промежность.