Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер

Пока реб Исруэл был жив, Цейтл почти не сватали. Было известно, что отец держит ее при себе. Есть такие отцы, даже у евреев. Чубук у него, к примеру, погаснет – а Цейтл бежит уже с угольком. Стряпала для него, ну и все что там надо. В микву он никогда не ходил почему-то, и злые языки распустили слух, что, мол, дочь сама его моет, в деревянной лохани. Я рядом там не стояла, но сомневаюсь. Мало ль что могут натрещать балабоки, для таких что ни грех, то находка. Реб Исруэл так, мол, отшил шадхенов, что те внукам своим заказали. Но теперь Цейтл осталась одна, и тут началось. Она им отказывает, а они снова порог с ранья обивать. Тогда начала по-хитрому: хорошо, – соглашается, – только не сегодня, когда-нибудь… после… может быть… Была у нее такая привычка: говорит, а сама поверх человека смотрит. Ну, потом к этим засватчикам Рикл выходить стала, дверь на цепочку откроет: а Цейтл нет дома! Или: Цейтл спит! Или: Цейтл читает!

Те побегали и перестали, сколько можно? Но в маленьком городке рот заткнуть свой не очень торопятся: судят, судачат, перемывают…

Говорили, к примеру, что Цейтл и Рикл едят вместе. И что? Спят вместе. Рикл в ее платьях ходит – подогнала, приукоротила. Теперь, когда счет подавали из лавок, Рикл расплачивалась, она у Цейтл вроде кассирши стала, дирэ-гелт оприходовала. Днем Цейтл и Рикл редко из дому выходили. В летний вечер прогуливались по Грязской и дальше, по дорожке до леса. Цейтл руку положит ей на плечо, а та ее за талию обнимает. Так и идут, и беседуют. С ними здороваются: «Добрый вечер!» – а они и не слышат. И о чем две бабы могут столько болтать? Пробовали следом пройтись, подслушать, – те на шепот, вот ведь что интересно! И подальше уходят, к мельнице, к самой реке.

Принесли это все на тарелке раву, реб Айзеле. А он говорит: нет закона, по которому двум женщинам запрещалось бы ходить к мельнице. Реб Айзеле был миснагид[130], из литваков. А у тех, известно, – либо белое, либо черное, либо треф, либо кошер! Город, однако, не успокоился, людям рот не заткнешь. Нафтоле, ночной сторож, видел, как Цейтл и Рикл целовали друг дружку в губы. Остановились у лесопилки, возле сваленных бревен, и пошли у них поцелуи – как у парня с невестой. Цейтл ей – «голубушка», Рикл ей – «мой котеночек». Не очень-то, правда, этому Нафтоле и поверили, он, знали, в горло залить не дурак, а тогда ему все, что хочешь, ярид в небе увидится. А все-таки где дым, там огонь. Эти обе пустились, детки мои, в такую любовь – в черный год не приснится! Искуситель – он ведь всех по-разному с ума сводит. Тут ведь как: одна клепка сместилась – все вкривь пошло. Жила в Краснотаве барыня, так про ту говорили, что она с жеребцом ялась. А возьмите потоп, там даже животные паровались с чужой породой! Про это даже в тайч-Хумэше есть.

Подождите, история только еще начинается. Приходят люди опять к реб Айзеле, а тот на своем: в Торе нет такого запрета! Для мужчин – да, такое воспрещение существует. И потом: где свидетели? Ведь это же значит их опозорить – а на каком основании?

Но все же послал за ними. Является Рикл – и начисто все отрицает. А язычок у нее был с двух краев заостренный. Реб Айзеле и говорит ей: «Ты, – говорит, – возвращайся домой и не бери близко к сердцу. Не тебе, – говорит, – а клеветникам твоим суда высшего надо страшиться. Сказано: лучше в печи сгореть, чем напрасный позор возвести на ближнего».

Я забыла сказать: к тому времени Цейтл нас уже не учила. Я тогда была еще почти девочкой, но кое-что до меня доходило. Ребятня – народ смышленый, не утаишь!

Теперь слушайте, какая история.

Было лето, жара несусветная. Я всякие в жизни зной и мороз видала. Но другого такого лета не упомню. С утра солнце жечь принималось – огонь! Не только что манц-лайт[131] – девицы и женщины, старые йидэнэс спускались к реке смыть жарищу с себя. Солнце пылает, вода, кажется, сейчас закипит!

Помню, мама моя, да будет она мне заступницей на небе, взяла меня как-то с собой.

И вот плещусь я в реке, в первый раз! Манцблы те – голяком, девицы и бабы – в рубахах. Хамэрэйзлэн[132] не хуже тех лошаков шныряют по берегу, подглядывают, не отогнать!

Только слышно: крики, визг. Какая-то тетка стала тонуть. Другая вопит, что ее укусила лягушка. Я долго купалась, даже плавать попробовала и так устала, что забралась в кусты полежать, там неподалеку. Пообстыну, думаю, и отправлюсь домой. А тут сон навалился, сама смерть, прости, Господи, не тяжелей, поди. Голова свесилась, лежу наподобие камня. В глазах – темнота, и чувствую: проваливаюсь. Проспала, знать, изрядно.

Просыпаюсь – темно. Небо затянуто тучами. Лежу и не помню, кто я, где. Трава мокрая от росы. Провела по себе руками – в одной рубахе. Я уже закричать, заплакать хотела, завопить «Шма, Исраэль!» – вдруг слышу голоса. Ну, думаю, конец мне, нечисть явилась! И такой страх меня взял! А все же прислушиваюсь. И вроде две женщины между собой разговаривают, и один вроде голос мне очень знаком, а другая, слышу, спрашивает:

– Значит, нужно пройти через ад?

А эта ей отвечает:

– Да, душа моя. Но если вместе с тобой, вот так, рука в руку, то и ад – это счастье. Господь милосерден. Наказанье продлится не дольше чем одиннадцать месяцев. Потом мы очистимся и перейдем с тобою в ганэйдн. Мужей у нас нет, так что нам не придется быть скамеечками у их ног. Будем купаться в бальзамных фонтанах, питаться мясом Лэвйосэна. У нас вырастут крылья, и мы станем летать, как две птицы.

Всего я уже не упомню, про что там они говорили. Помню только, дыханье перехватило – я их узнала! Та, что спрашивала, – была Рикл, а Цейтл ей отвечала. Потом Цейтл рассказывает: «Мы там встретим наших мам и отцов, наших бабушек, дедушек, всех-всех прародителей – Авраама, Исаака, Иакова, Рохл, Лею, Бат– Шеву…» И так это все уверенно и определенно, точно она сейчас прямо оттуда и каждое слово – жемчужина. Я даже заслушалась, забыв, где я и в чем: одна-одинешенька и почти голая. А Цейтл продолжала: «Мой отец нас ждет, он во сне ко мне приходил. Они там с твоей мамой вместе…» Рикл спрашивает: «Они что, поженились?» А Цейтл: «Да. Мы там тоже с тобой поженимся. В небесах нет никакой разницы между женщиной и мужчиной…»

Вдруг блеснула молния, и я увидела в траве свое платье, туфли, чулки. И увидела их, Цейтл и Рикл, они сидели у самой воды, в белых рубахах, с распущенными волосами, бледные как смерть. Если я в ту ночь не померла со страху, я, наверно, теперь никогда уже не умру.

3

– Дальше что?

– Потерпите ж минутку… Домой я пришла, может, к ночи. Матери уже не было, уехала с вечера на какую-то ярмарку – она у меня занималась торговлей. Отец в ту ночь нес охрану в синагоге. Я легла спать, а утром, когда проснулась, мне все с вечера показалось как сон. И рассказать об этом я никому не решилась. Но говорится же: небеса и земля поклялись, чтобы в мире тайн не осталось…