Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер

Дети у них не рождались, и было ясно, что повинна не Шоша, у той куча сестер и все – роженки, а вот единственный брат Шмила, как и он, оставался бездетным. Известное дело, уж не раз приставали к ней: разводись с ним, мол, Шоша, но она и слушать не желала, потому как сильно мужа любила, хоть и был он у нее, можно сказать, миниатюрненький, да и сложен как-то не слишком складно: руки длинные, ноги тоже несоразмерные, лоб навыкате, по-бараньи округлый: общая примета для тех, что с неба звезд не хватают. Щечки румяненькие как два яблочка, гладенькие, без единого волоска, и только на подбородке две-три тоненькие паутинки пробились. Голова, как у скатанного из снега деда, посажена прямо на туловище, на плечи, шеи совсем нет. При ходьбе подволакивал стопы, шаркал так, что издалека узнавали: Шмил-Лэйб идет.

Он всегда напевал себе что-то под нос, всегда улыбался чему-то, улыбка была у него добродушнейшая! И редко когда с кем общался. Станут дразнить его или обидно как-нибудь обзовут – а он ничего, улыбается; если же кто обидчика пристыдить вздумает – что ж ты, дескать, честного и благочестивого человека оскорбляешь? – он еще и заступится, ладно, мол, что меня, убыло, что ли? И еще угостит мальчугана – а чаще всего это были мальчишки – орешком либо леденцом. Да, добрейшей души человек!

Шоша – та повыше ростом была, на целую голову. До замужества настоящей считалась красавицей, и девушкой к тому же трудолюбивой, расторопной, так что в домах, куда ее приглашали хозяйке помочь перед праздником там или к большой стирке с уборкой, весьма Шошу многие пробовали в жены для сынка заполучить, ну, не богачи, конечно, ясное дело, а ее же, если можно так выразиться, сословия. Но Шоша выбрала – сама выбирала! – Шмилика, потому что был он смиренен и тих, и домосед, не в пример другим сверстникам, гурьбой отправлявшимся раз в неделю в Люблин, чтобы там послоняться по шумным улицам, задевая идущих мимо девиц. Шмил же был скромен в желаньях и трепетен в вере, а Шоша тоже любила – когда выдастся свободное время – Тору почитать или сбегать в хекдэш помочь одинокой старушке, присев рядышком и заштопывая при свете закатных лучей рваный чулок под какую-нибудь не имеющую конца историю.

Раз в месяц, накануне рошхойдэша, Шоша постилась. Она исправно посещала бэйскнесэс, хотя в те поры это считалось уже как бы не обязательным, и даже находились среди ее знакомых такие, кто подтрунивал над ней. Выйдя замуж, Шоша обрила голову и надела парик. Благочестивейшая – куда дальше – окунальщица[115] – и та не раз поощряла ее добрым словом за ее поведение: к омовению, не в пример иным, Шоша относилась очень серьезно, соблюдала все правила, не позволяя себе плескаться, играть там, визжать.

В своем хозяйстве Шоша строжайше блюла кашрэс, мясо покупала – пусть с переплатой – самое, что называется, вне подозрений, если сомнение все же оставалось, отправлялась к раввину и, случалось, выбрасывала по его решению весь кусок, будь он трижды на вид аппетитным. Бывало, и горшок, как ни жаль, разобьет: кошер – значит кошер!

Супруги, разумеется, придерживались всех праздников, но прежде всего и превыше всего соблюдали субботу. Просидев полдня за шитьем, Шмил аккуратно по пятницам складывал незаконченную работу, отправлялся в микву и там четырежды, по разу на каждую букву священного и непроизносимого Имени, окунался. Потом шел в синагогу, где помогал укрепить свечи на столе у восточной стены.

Вынужденная экономить во все дни недели, Шоша всю щедрость свою дарила субботе, пекла пироги, халу, разнообразные штрудели. В зимнюю пору фаршировала гефилтэ хэлдзэлэх[116], летом варила лапшовник, усердствовала над рисовой запеканкой в курином жире, обдавая ее сахарной мучицей и пряной корицей. Поставив глубоко в печь горшок, наполненный гречкой вперемешку с фасолью и утонувшей мозговой вкусной косточкой, Шоша обмазывала дверцу тестом – пусть как следует настоится. А Шмилик потом нахвалиться не мог:

– Шоша, у нас тут обед прямо для небожителей!

– Кушай, дорогой. На здоровьице, кушай!

С памятью у Шмила обстояло можно бы лучше. Выучить главку из Мишны было делом для него почти невозможным, потому он по праздникам подсаживался к жене, и они вместе читали Танах и другие духовные книги, купленные у книгоноши, случалось, на последний грош.

Книги были, конечно, на идише, на лошн-койдеш не осилили бы. В чем сила их была – в соблюдении Закона.

Утром, встав ото сна, Шмил перво-наперво омывал десницу и шуйцу, произносил молитву и отправлялся в бэйскнесэс – вместе с еще девятью благочестивыми евреями они там составляли миньян. Ежедневно читал он свой Тилимл[117] и все остальное, что полагается из большого молитвенника, унаследованного от отца. При этом говорил он нередко:

– Пребывать мне в аду. По мне-то и Кадиш прочесть будет некому.

– Откуси себе лучше язык, – отвечала ему, всполошившись, Шоша. – Бог не попустит. Во-первых, Адонай поступает по справедливости, и Он всевластен. Во-вторых, жить ты будешь долго, и уже при жизни твоей прибудет Мессия. В-третьих, я, может быть, умру раньше тебя, и тогда ты женишься на другой, которая родит тебе сына.

Шмил-Лэйб поднимал крик:

– Боже, избавь от такого! Нет! Лучше я буду гореть в аду! Как вам нравится: она умрет раньше меня…

Каждая суббота была в радость супругам, но больше – зимой. Короткая пятница, зимняя ночь, когда они вовсе спать не ложились: Шоша замешивала тесто, накрывала его белым полотенцем, а сверху еще подушкой, лучше взойдет.

Затапливала печь, дрова заготавливались загодя – высушены, и лучинки нащеплены.

Запирала окна и ставни, куховарила при свечах. Ощипывала гуся или курицу – что подешевле купить удавалось, – обмывала тушку, а прежде чем густо ее посолить, соскребывала весь жир. Печеночку поджаривала для мужа и подавала с плетеной халой, на которой, нередко, сдобным вензелем на корке располагалось сдобное ее имечко: Шоша.

Он ел и посмеивался:

– Шоша, я съедаю тебя! Все! Съел без остатка!

Забирался на печь и оттуда взирал на многие деяния жены: Шоша месила, рубила, варила, пекла, перемешивала, маслила, поджаривала, а потом любовалась ароматной субботней халой.

Все мелькало и подтанцовывало в ее руках – ухват, кочерга, скалка, гусиное перо, служившее щеточкой, которой можно, обмакнув предварительно в жир, дочиста вымыть внутри закоптевший горшок. Второпях, бывало, Шоша хватала руками и угли, быстро-быстро перебрасывая их с ладони на ладонь. Шмилу, хоть и пообедал уже, она подавала наверх то куриный пупок, то ломтик сдобы, сливу, вынутую из эсик-флэйш[118], при этом поддразнивая муженька: