Звездочет - Рамон Майрата

Глаза мои углядели

тебя в этой божьей выси,

как пулю, что сбившись с цели,

мое бедное сердце ищет.

А Малена врывается своим диким голосищем:

Полны мои мысли тобою,

однажды прекрасным утром

я следом на небо взмою.

Видя, как растаскивают событие на куплеты, анекдоты, небылицы, Звездочет воздерживается открывать кому бы то ни было истинную природу трюка. Иногда он находит успокоение своим тревогам среди угрюмого железа в лавке сеньора Ромеро Сальвадора и молча делит со стариком его строгое одиночество, пока не решается наконец выпалить какой-нибудь очередной вопрос:

— Сеньор Ромеро Сальвадор, почему людям так хочется верить в чудеса?

— Ты очень ошибаешься, сынок, — отвечает ему старик. — Народ Кадиса — певун и верит только в те чудеса, о которых сам поет. Кадисские танцовщицы были знамениты уже в античности: они чувствовали ритм космоса, ценили красоту, к жизни относились весело и иронично, а к смерти — с восхищением. Этот народ знает, что его песни — это его корни. Они поддерживают его, как дерево, в наше подлое время. Без этих корней мы были бы листьями на ветру.

— Иногда мне становится жалко, сеньор Ромеро Сальвадор, что вы теряете время, объясняя мне вещи, которые я все равно никогда не пойму.

— Ты просто подумай о себе самом. В доисторические времена кто-то нарисовал на скале фигуры, в которых можно различить человека, наблюдающего, как входят в бухту Альхесираса корабли, — тысячи лет назад! Хоть ты и не даешь себе отчета, но каждый раз, когда ты играешь, ты погружаешься в бездну этого пристального, всеохватного взгляда, который продолжает длиться, несмотря на смены декораций, кризисы и катастрофы. Твоя музыка, как и дух народа, окружающего тебя, коренится в темных глубинах существования, и с этим ничего не поделаешь.

— Мой отец улетел по воздуху, а вы мне толкуете о корнях, сеньор Ромеро Сальвадор.

— Ничего удивительного. У птиц тоже есть корни.

Как только дон Абрахам узнает об угрозе дона Себастьяна Пайядора упрятать Звездочета в приют, он начинает ломать голову над тем, как защитить мальчика от подобной участи. К счастью, приют оказался настолько переполненным сиротами войны, что вдовец Инохосы сталкивается с невозможностью запихнуть туда очередного новичка. Но это оказалось не единственным препятствием. Еще нужно было пройти бюрократическую процедуру. Дон Себастьян Пайядор путается и не знает, что ответить, когда братья из «Христианской доктрины», патроны заведения, спрашивают его о причинах смерти Звездочетова отца.

— Поймите, дон Себастьян, — внушает ему директор, — если обстоятельства кончины родителя не согласуются с естественными законами, я не могу принять в наше заведение проблематичного сироту.

Дон Себастьян Пайядор все еще пребывает в прострации после всего случившегося, и это состояние не позволяет ему, как всегда, по-свойски подергать за одному ему известные ниточки. Он едва решается выходить из дому, боясь быть осмеянным. Даже за запертой наглухо дверью с глазком он не чувствует себя в безопасности. Ему чудится выражение недовольства на лице покойной супруги, запечатленной на портрете в восьмигранной раме, занимающем в гостиной почетное место между канделябрами из чеканного серебра. Донья Энкарнасьон Инохоса никогда не разделяла его страсти к магии и карточным фокусам. «Опять ты со своими картишками!» — хмыкала она всякий раз, когда видела его с колодой в руках, и позвякивала многочисленными браслетами на толстенных ручищах, чтоб намекнуть ему, в чем заключается истинная магия мира. Именно это оскорбительное позвякивание и слышится ему сейчас с поразительной отчетливостью. Его супруга никогда не отказывала себе в удовольствии раскрыть перед гостями тайны его фокусов. Она прилюдно называла его олухом и вымогателем, приказывала служанке готовить жаркое с чесноком из бедных кроликов, которых он с бесконечной осторожностью и неловкостью извлекал из цилиндра, и ни секунды не терзалась угрызениями совести, когда обыгрывала подружек в ломбер, манипулируя мечеными картами мужа с непринужденностью завзятого шулера, неожиданною в даме.

Дон Себастьян Пайядор чувствует в эту минуту, что его репутация еще никогда не падала так низко в глазах доньи Энкарнасьон Инохосы. Ее упрямо-пренебрежительная гримаса, воссозданная размашистыми мазками масляной краски, стала еще откровеннее за три года, прошедшие после ее смерти. Всю жизнь они раздражали друг друга, и до сих пор дон Себастьян не может заставить умолкнуть звуки ее жеманного голоса, уже из иного мира пытающиеся завладеть его слухом. Он даже унюхивает ее дыхание в застоявшемся воздухе гостиной. «Видишь, пугало огородное, до чего довели тебя твои игрушки? Обхохочешься!» Дон Себастьян просиживает часы в кресле-качалке с лицом, пылающим от гнева и стыда, не решаясь поднять глаза на портрет. Служанка прикладывает ухо к двери, и сердце ее разрывается на части, потому что ей кажется, что она слышит стоны человека, которому снится, будто его душу топчут ногами. Уже несколько дней он ничего не ест, и добрая женщина, чтоб спасти его от голодной смерти, решает кормить его с ложечки. Она размельчает цыплячьи потроха, картошку, капусту и репу и появляется в гостиной с дымящимся блюдом, обжигающим ей подушечки пальцев. Когда глаза ее осваиваются с потемками, она различает его в углу, дрожащего, в обмоченной ночной рубашке, с его неправдоподобным хохолком, вставшим дыбом. Прямо там же она завязывает у него на шее салфетку, целует в лоб и, поддерживая его слабые челюсти своими коленями, начинает заталкивать в них пюре, приговаривая:

— Эта ложечка за легионеров Альбиньяна.[9]Эта за львов Роты. Эта за дружков из аэроклуба. Эта за компанию из баскского ресторана. Эта за генерала Варелу.[10]Эта за Божественную пастушку, в которую, я знаю, вы очень веруете. Эта за кабальеро Геркулеса,[11]который основал город. Эта за Альфонса X, который разбил мавров. Эта за Сто тысяч детей святого Луиса,[12]которые освободили город от либерализма. Эта за марианистов из Сан-Фелипе-Нери, с которыми вы учились. Эта за Коммерческую палату. И эта за донью Энкарнасьон.