Красный дракон. Китай между Америкой и Россией. От Мао Цзэдуна до Си Цзиньпина - Елена Поликарпова

Внешне, будучи вынужден смириться с позицией Сталина, а также будучи заинтересован в получении бесценной помощи и поддержки с его стороны, со стороны его страны, Мао Цзэдун “держал свой камень за пазухой”, то есть готовился предъявить “счет” по территориальному “реестру”.

В представлении Мао Цзэдуна и была “ничья” в его “схватке” со Сталиным.

Иначе говоря, Мао Цзэдун в своем воображении тешил себя мыслью о дружбе, союзе и взаимной помощи в 1950 г., “вырвал кое-что из пасти тигра” (под которым он подразумевал нашу страну и Сталина).

Сталин же стоял на твердой почве совпадения национальных интересов наших двух стран.

Благодаря этому середина двадцатого столетия оказалась мирным временем во взаимоотношениях России и Китая»303. Заслуга И. Сталина состоит в том, что он превратил нищую Россию в великую индустриальную державу с развитой культурой, наукой и техникой (достаточно вспомнить запуск первого в мире искусственного спутника, строительство атомной электростанции), в которой продолжительность жизни выросла вдвое, практически все население стало грамотным (хотя это дорого обошлось стране). «Великий Кормчий» Мао Цзэдун тоже превратил нищий, отсталый и раздробленный Китай в ядерную сверхдержаву, где продолжительность жизни тоже выросла вдвойне, промышленное производство – в 10 раз, неграмотность снизилась с 80 до 7 %. Диктатура Мао Цзэдуна была гораздо жестче диктатуры И. Сталина, который пролил не реки и моря, а океаны крови, так как «даже сталинский террор меркнет перед китайским “рекордом” в 100 миллионов репрессированных» (Ю. Галенович).

Заслуживает также внимания оценка биографа Мао Цзэдуна американского исследователя Ф. Шорта. «Заслуги великих современников Мао – Рузвельта, Черчилля, де Голля, – пишет он, – сопоставимы с достижениями равных им личностей. Даже феномен Сталина стал возможен благодаря Ленину. Жизнь Мао протекала на фоне куда более масштабного полотна. Он являлся бесспорным лидером едва ли не четверти населения планеты, проживавшего на территории размером с Европу. В его руках была сосредоточена власть, сравнимая с могуществом лишь мифических императоров древности, когда история Поднебесной развивалась с такой стремительностью, что перемены, требовавшие на Западе столетий, в Китае происходили при жизни одного поколения. При Мао страна действительно совершила “скачок”: из полуколониальной она превратилась в великую державу, из вековой автаркии – в социалистическое государство, из жертвы империалистического разбоя – в постоянного члена Совета Безопасности ООН, обладающего ядерным оружием, средствами космической разведки и межконтинентальными баллистическими ракетами.

Мао отличала исключительная одаренность: он был провидцем, государственным деятелем, гениальным политиком и военным стратегом, философом и поэтом. Иностранец может пренебрежительно фыркнуть. Артур Уэйли, известный переводчик китайской поэзии времен династии Тан, как-то едко заметил, что стихи Мао “не так плохи, как картины Гитлера, но и не так хороши, как Черчилля”. По мнению другого западного историка искусств, каллиграфия Мао, “в высшей степени оригинальная, свидетельствующая о доходящем до высокомерия юношеском эгоизме, если не об экстравагантности… являла собой пример удивительного пренебрежения классической дисциплиной кисти и была неповторима”. Подавляющее большинство китайских исследователей не согласны: поэмы Мао, как и написанные его кистью иероглифы, передают мятежный, находящийся в бесконечном поиске дух автора.

Эти таланты Председателя дополнялись терпеливым и обстоятельным умом, внушавшей благоговение харизмой и дьявольской проницательностью. Брошенная Линь Лиго в адрес Мао гневная филиппика – “те, кого он хочет соблазнить, слышат сегодня ласковые и медоточивые слова, а завтра по сфабрикованным обвинениям взойдут на эшафот” – без всякого умысла автора эхом повторила суждение двухтысячелетней давности о Цинь Шихуане. Один из министров императора отозвался о нем так: “Владыка царства Цинь подобен крылатому хищнику… В нем нет милосердия, у него сердце тигра или волка. Когда он сталкивается с непреодолимым, то легко смиряет гордыню. Но когда он достигает цели, то с той же легкостью способен пожирать себе подобных… Если он реализует все свои замыслы, люди обречены стать его рабами”.

Мао хорошо знал исторические уроки династий. Не случайно из всех предшествовавших ему правителей он выбрал именно Цинь Шихуана, на протяжении всей истории китайской цивилизации являвшегося олицетворением железной руки, – первый император был для Председателя идеалом. “Вы обвиняете нас в том, что мы действуем, как Цинь Шихуан, – бросил он как-то группе либералов. – Ошибаетесь. Мы превзошли его в тысячу раз. Когда вы упрекаете нас в повторении его деспотических методов – мы с радостью говорим “да!”. Ошибка ваша заключается в том, что говорите вы это без дрожи в голосе”.

Уничтожение оппонента – либо просто не согласного с его точкой зрения – представлялось Мао неизбежной и необходимой частью любой политической кампании. Он редко отдавал приказы о физическом устранении неугодных304. Но за годы его правления собственных подданных Председателя погибло больше, чем у любого другого лидера нации в истории человечества.

Количество жертв земельной реформы, политических кампаний и прежде всего голода, ставшего следствием “большого скачка”, оказалось лишь чуть меньше общего числа погибших за все годы Второй мировой войны.

Ликвидация Сталиным кулачества и расправа с интеллигенцией привели к гибели от двенадцати до пятнадцати миллионов человек; гитлеровский фашизм уничтожил в Германии примерно вдвое меньше.

Однако в одном вопросе эти довольно красноречивые параллели оказались ложными. Сталин всегда осознанно стремился к физическому уничтожению тех, кто стоял на его пути. Вместе с Молотовым он лично подписывал “расстрельные” списки, содержавшие тысячи имен. Гитлер видел “окончательное решение проблемы” в газовых камерах, предназначенных для истребления целой нации, евреев, чей генетический код так мешал ему установить в мире новый – арийский – порядок. Большая же часть тех, кого обрекла на смерть политика Мао, стали жертвами голода. Другие – три или четыре миллиона – были издержками титанических усилий преобразовать китайское общество.

Безусловно, такое объяснение вряд ли утешило бы погибших, как не уменьшили страданий миллионов фантастические социальные эксперименты Председателя. Однако цели, которые ставил перед собою Мао, выделяют его личность из ряда других тиранов нашего века. Точно так же, как в уголовном праве существует четкое различие между убийством, убийством по неосторожности и непредумышленным убийством, в политике тоже есть мерило ответственности, в основе которого лежит намерение, мотив.

Сталина беспокоило то, что его подданные делали (либо могли сделать). Гитлер видел вину человека в его этнической принадлежности. Мао боролся с продуктом мозга – мыслью.

Землевладельцы были уничтожены в Китае как класс (причем многие – физически); однако их не истребляли, как евреев в Германии. Даже когда политика Председателя приводила к смерти миллионы, Мао не терял веры в эффективность реформы мышления и возможность полного раскрепощения сознания. “Головы не луковицы, – говорил он, – новые не отрастают”.