Мельничная дорога - Кристофер Дж. Эйтс

В штате Нью-Йорк все было отнюдь не гладко. В шестнадцать лет отец оставил школу, чинил крыши, добывал моллюсков, пока в восемнадцать лет не решил вступить в армию. И всю жизнь вешал на уши геройскую лапшу, мол, он – патриот и подписал контракт, чтобы делать то, что справедливо. Но если послушать мать, которая теперь, когда муж давно в могиле, охотно о нем вспоминает, его банально заманили: «синий воротничок», холостой бедняк. Пригрозили в случае отказа призвать, и он решился сдаться по собственной воле.

Еще мать любила повторять, что попала под его техасское обаяние, и смеялась.

По каким бы причинам дэдди ни пошел в армию, он это сделал. Его направили в Форт-Дикс, где он прошел шестнадцатинедельную подготовку, за ней последовал отпуск в несколько недель, из которого он по крайней мере одну ночь провел с моей матерью. Вскоре отца погрузили на корабль и отправили, по его выражению, в месячное плавание, в ад, который для него ограничился семинедельной остановкой. После месяцев тренировки и тридцати одной ночи на военном транспорте отец провел во Вьетнаме ровно пятьдесят дней и после того, как в конце июня 1967 года получил в живот картечь и порядочную дозу сайгонских впечатлений, был эвакуирован домой.

В это время одиннадцать недель я лежал комочком в материнском животе, а она понятия не имела, что я там, объясняя утреннюю дурноту страхом за судьбу приятеля. И последующие приступы тошноты – новостью о его ранении.

Прошло положенное время, и 2 января 1968 года я первым из двух ее сыновей появился на свет. Брат Уильям догнал меня через двадцать месяцев, 2 сентября 1969 года – в тот самый день, когда умер Хо Ши Мин. Полагаю, этим достижением отец гордился больше всего в жизни – так рассчитать торжество своего второго семени. Поэтому день рождения брата превратился в дату двойного праздника, когда мы слушали маловразумительные отцовские военные рассказы. Его любимая история была о том, как он застрелил вьетконговца, когда утром тот расположился по нужде. Отец получал огромное удовольствие, изображая вьетнамца, пытающегося освободить кишечник, и при этом растягивал пальцами глаза и вопил, судя по всему, на азиатский манер: а-а-а, а-а-а, а-а-а! Затем резко прерывался, делал вид, будто нажимает пальцем на курок – бах! И цедил что-то вроде: Вот и посмотрим, дружок, сумеешь ли ты просраться металлом.

Поскольку это была единственная военная история, которую отец воспроизводил с таким карикатурным гротеском, я подозревал, что тот вьетнамец был единственным противником, кого он убил на фронте.

Но независимо от того, сколько солдат отец убил и в каких в это время они находились позах, в нем чувствовалось неудовлетворение. Или короткий военный опыт превратил его в человека, который ищет неприятностей и повсюду их находит. У него был нюх на виски и на места, где можно подраться. Отец проводил вечера в «Четырех розах» и не стеснялся махать кулаками. А если не подворачивался парень, с кем можно сцепиться? Что ж…

Только не надо думать, будто с появлением моего маленького братика мы поделили с ним ношу переменчивых настроений отца. Билли страдал тем, что врачи, сообщая родителям о недуге ребенка, называли монголизмом. В семидесятых годах это слово стало исчезать – его заменил термин синдром Дауна. Однако деликатность и лингвистическая мода – вовсе не то, на что обращал внимание отец. Но у него имелись принципы: маленький Билли, или, как он называл его, Курноска, был инвалидом, и он пальцем его не тронул.

Ничто из этого мне не казалось неестественным: мне не повезло, со мной плохо обращались, но так уж получилось.

Первые десять лет я рос в тесной, окрашенной в зеленый цвет квартире на Вудсайде в Куинсе. Кроме тех стен, я не видел больше никакой зелени до тех пор, пока незадолго до моего одиннадцатилетия мы не переехали в Росборн, округ Ольстер. Не помню, какая из краткосрочных отцовских работ была тому причиной. Каждая новая заканчивалась неприятностью. Он работал в кузнях, чинил сельскохозяйственную технику, строил заборы, пахал, красил дома…

Руки у отца росли откуда надо. А когда он лишался работы, то дрался чаще обычного. Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. Жители Росборна увидели во мне угрозу задолго до того, как я успел что-либо натворить.

Самое приятное деяние дэдди – он увел для меня велосипед. Сказал, что это трофей. Велик увозил меня из дома, и я ехал от отца как можно дальше – сколько хватало сил крутить педали.

Мне стал нравиться Росборн. Хотя Куинс намного больше, он по ощущениям скученнее – все стиснуто, и от соседства невозможно избавиться. В Росборне же я катался сначала по городским улицам, потом, оказавшись за городом, – по грязным колеям до самого Свангамского хребта. Обширная открытая территория, где подростку есть где хранить свои тайны, фантазировать, строить крепости. Сформировать в горах собственный мир, даже если нас всего двое: я и Хитрюга.

Настоящее имя Хитрюги – Патрик Макконел. Я дал ему это прозвище, чувствуя в душе, что в нем есть нечто склонное к уловкам, темное. Одноклассники его звали невинно – Пэтч, наверное, не видели в нем того, что замечал я: он выглядел тихим парнем, но это была только внешность. А в голове постоянно вращались потайные колесики. Патрик таился не потому, что ему нечего было сказать, наоборот, он не хотел, чтобы другие узнали его мысли. Купились все – мол, он парень-тихоня, а, по-моему, это было сознательной хитростью.

Меня тянуло стать его другом из ревности. Это истинная правда: я завидовал тому, как Патрик закатывал рукава рубашки.

Мой первый день в росборнской школе совпал с началом учебного года в шестом классе. Я был приезжим, со мной никто не говорил, но это было хорошо: я получил время оглядеться, оценить обстановку и выбрать друга.

Ребята ходили в школу в толстовках с капюшонами, в спортивных свитерах или футболках, а Патрик Макконел – в чистых белых рубашках: пуговицы до пояса, белизна, как на рекламе зубной пасты, ткань свежая, как гостиничное белье, рукава закатаны выше локтей. Можно усомниться, чему тут ревновать. Но его закатанные рукава символизировали то, чего мне недоставало в жизни. С этим навыком не рождаются, кто-то должен научить, как это делается. Надо все исполнить настолько аккуратно, чтобы не было ни морщинки. Может, для этого требуется какая-то определенная рубашка? Несколько недель я изучал Хитрюгу, восхищаясь его выразительными рукавами.

Мать, не слишком рьяная католичка, раз в месяц водила нас с Билли на службу (мы знали свое место – нам не полагалось приближаться к Священному Сердцу, где молились Макконелы и другие важные горожане), и у меня для таких походов хранилась в шкафу одна хорошая белая рубашка. В начале первого полугодия, вернувшись из школы, я взял ее из шкафа и отнес в ванную – единственное в нашей квартире помещение, где имелось зеркало, снял галстук, застегнул до воротника и принялся закатывать и расправлять рукава. После второй попытки ткань казалась совершенно измочаленной. Я попробовал еще, однако результат получился тот же. У Патрика рукава были гладкими, как ворот священника. А тут складывалось впечатление, будто морщины изначально присущи ткани, и избавиться от них нет никакой возможности. Оставалось повторять все с начала.