Атака мертвецов - Андрей Расторгуев

Император идет навстречу, приветствуя радушно и чуть застенчиво. Запинается, как обычно, на первых словах, но потом разговаривается и продолжает гораздо свободнее:

– Прежде всего сядемте и устроимся поудобнее, потому что я задержу вас надолго. Возьмите, пожалуйста, это кресло у стола. Вот папиросы. Турецкие. Я бы не должен их курить. Тем более они подарены моим новым врагом, султаном[62]. Но они превосходны. Да у меня других и нет… Позвольте мне взять карту… И теперь поговорим.

Закурив папиросу и предложив огонь Морису, император задул спичку, аккуратно положив ее в большую хрустальную пепельницу на краю стола.

– За эти три месяца, что я вас не видел, совершились великие события, – перешел он к делу. – Чудесные французские войска и моя дорогая армия дали такие доказательства своей доблести, что победа уже не может ускользнуть от нас. Конечно, я не строю никаких иллюзий относительно тех испытаний и жертв, которых еще потребует война. Но уже сейчас мы имеем право и даже обязаны посоветоваться друг с другом о том, что бы мы стали делать, если бы Австрия и Германия запросили у нас мира. Заметьте, что для Германии действительно было бы очень выгодно вступить в переговоры, пока ее военная сила еще представляет угрозу. Что же касается Австрии, то разве она уже не истощена вконец? Итак, что же мы стали бы делать, если бы Германия и Австрия запросили у нас мира?

Когда-нибудь этот разговор должен был состояться. Так почему не теперь? Мнение правительства Франции на этот счет Морису хорошо известно.

– Вопрос первостепенной важности, – неторопливо начинает он, – это знать, сможем ли мы договариваться о мире и не явится ли необходимым диктовать его нашим врагам. Какова бы ни была наша умеренность, мы, очевидно, должны будем потребовать у центральных империй таких гарантий и таких возмещений, на которые они никогда не согласятся, если только не будут принуждены просить пощады.

– Это и мое убеждение, – с радостью соглашается Николай. – Мы должны будем диктовать мир, и я решил продолжать войну, пока германские державы не будут раздавлены. Но я решительно настаиваю, чтобы условия этого мира были выработаны нами тремя – Францией, Англией и Россией, только нами одними. Следовательно, не нужно конгрессов, не нужно посредничеств. Позже, когда настанет час, мы продиктуем Германии и Австрии нашу волю.

– Какими вы, Ваше Величество, представляете себе общие основания мира?

Минуту подумав, пуская папиросный дым, император ответил:

– Самое главное, что мы должны установить, – это уничтожение германского милитаризма, конец того кошмара, в котором Германия нас держит вот уже больше сорока лет. Нужно отнять у нее всякую возможность реванша. Если мы дадим себя разжалобить, это будет новая война через недолгое время. Что же касается точных условий мира, то я спешу вам сказать, что заранее одобряю все те, которые Франция и Англия сочтут нужным потребовать в их собственных интересах.

Палеологу вспомнился его разговор с графом Коковцовым двумя днями ранее. Бывший председатель Совета и министр финансов, ярый патриот и здравомыслящий человек, чей острый ум сильно импонировал Морису. Он приехал в посольство из своего имения, что находится под Новгородом, сказав буквально следующее:

– Вы знаете, что по характеру я не склонен к оптимизму. Тем не менее у меня хорошее впечатление от войны. Я, право, никогда не думал, что наша борьба с Германией может начаться иначе. Мы потерпели большие неудачи, но наши войска непоколебимы, наше моральное состояние превосходно. Через несколько месяцев мы будем в силах сокрушить нашего ужасного противника… Когда пробьет час мира, мы должны быть жестокими! Да-да, жестокими!.. К тому же мы будем к этому принуждены национальным чувством. Вы не можете себе вообразить, до какой степени наши мужики настроены против немцев.

Морис тогда невольно усмехнулся:

– А вот это интересно… Вы сами это констатировали?

Русский министр, однако, не принял его иронии, продолжая вполне серьезно:

– Не позже чем третьего дня. Это было утром, в день моего отъезда. Гуляя по своему полю, я замечаю старого крестьянина, который давно потерял своего единственного сына и чьи два внука сейчас находятся в действующей армии. Сам, без всякого вопроса с моей стороны, он выражает мне свое опасение, что войну не будут продолжать до конца, не истребят окончательно немецкую породу, не вырвут с корнем из русской почвы сорную немецкую траву. Я поздравляю его с тем, что он с таким патриотизмом принимает опасности, которым подвергаются два его внука, его единственная поддержка. Тогда он отвечает: «Видишь ли, барин, если, к несчастью, мы не истребим германцев, они придут даже сюда. Они будут править всей русской землей. И запрягут нас, тебя и меня, да, тебя тоже, в плуг»… Вот что думают наши крестьяне…

Что ж, нельзя не признать, что рассуждения русского мужика совершенно правильные, по крайней мере, в иносказательном смысле. И царь думает о том же, хоть и не столь радикально.

Посол слегка поклонился Николаю, выказывая признательность:

– Я благодарен Вашему Величеству за это заявление и уверен со своей стороны, что правительство Республики встретит самым сочувственным образом желания императорского правительства.

– Это побуждает меня сообщить вам свою мысль целиком. Но я буду говорить только за себя лично, поскольку не хочу решать таких вопросов, не выслушав совета моих министров и генералов.

Николай поднялся, энергично передвинул свое кресло ближе к Палеологу и разложил на столе карту Европы, прижав ее пепельницей с недавно затушенным окурком. Закурив новую папиросу, пыхнул пару раз, выпустил дым изо рта и продолжил заговорщически пониженным голосом:

– Вот как приблизительно представляю я себе результаты, которых Россия вправе ожидать от войны и без которых мой народ не понял бы смысла тех усилий, что я заставил его приложить. Германия должна будет согласиться на исправление границ Восточной Пруссии. Мой Генеральный штаб хотел бы, чтобы это исправление достигло Вислы. Мне это кажется чрезмерным. Я еще посмотрю. Познань и, быть может, часть Силезии будут необходимы для воссоздания Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть своих естественных пределов – Карпат. Дальше Малая Азия… Здесь я должен буду, естественно, заняться армянами. Нельзя, конечно, оставлять их под турецким игом. Должен ли я присоединить Армению? Присоединю, но лишь по особой просьбе армян. Если же нет, устрою для них самостоятельное правительство. Наконец, я должен буду обеспечить моей империи свободный выход через проливы…

Царь прервался, снова глубоко задумавшись и попыхивая папиросой.

– Могу ли я просить Ваше Величество пояснить сей момент? – деликатно уточнил Морис.

– Конечно, мой дорогой посол. – Вторая папироса отправилась в пепельницу. – Мысли мои еще далеко не установились. Ведь вопрос так важен… Существуют все же два вывода, к которым я всегда возвращаюсь. Первый, что турки должны быть изгнаны из Европы. И второй, что Константинополь должен отныне стать нейтральным городом, под международным управлением. Само собой разумеется, что магометане получили бы полную гарантию уважения к их святыням и могилам. Северная Фракия до линии Энос-Мидия была бы присоединена к Болгарии. Остальное, от этой линии до берега моря, исключая окрестности Константинополя, было бы отдано России.