Подари мне жизнь - Эдуард Резник

— Ты же понимаешь, что все это делается только ради ребенка, — произнес Костя, отступая и натыкаясь спиной на трюмо. — Не смотри на меня так, я начинаю потеть.

— Мертвые не потеют, — бесстрастно отреагировала Рита. — А ты для меня теперь хуже трупа. Такой же скользкий и гадкий.

— Трупы бывают вполне милыми и аккуратными, — пробормотал он. — Что ж делать, если так вышло? Не бежать же мне сейчас обратно в загс и разводиться?

— На мне он жениться не захотел, а на этой… Видеть тебя не могу! Прочь с дороги!

Она решительно двинулась на него, и Костя поспешил отскочить в сторону. С разъяренной пантерой лучше не связываться. Он успел лишь крикнуть вдогонку:

— А котлеты в холодильнике?

Но ответа Константин уже не услышал.

Утром Костя проснулся хмурым и злым, как никогда. Он не стал бриться, лишь сварил себе чашку кофе. Долго ходил по квартире, из угла в угол, обдумывая свое решение. Затем подошел к стене и сорвал с нее все фотографии, на которых была изображена Рита. То одна, то с кем-то из знаменитостей, то с ним — Костей. Бросил их на пол, но ему этого показалось мало. Он стал рвать их на мелкие кусочки, повторяя при этом:

— Сын для меня теперь дороже вас всех, ясно? Понятно вам? И молчите, раз ответить нечего!

Удовлетворившись содеянным, он закурил и позвонил хозяйке квартиры.

— Все, Марья Никитична, съезжаю от вас, — сказал он. — Деньги на тумбочке оставлю. Если вдруг появится Рита, передайте ей… Нет, ничего не передавайте.

Повесив трубку, он стал собирать вещи. Набив книгами и одеждой рюкзак, Костя в последний раз окинул взглядом свое уютное «гнездышко», где они с Ритой провели столько времени вместе, любили друг друга, ненавидели, но были все-таки по-своему счастливы.

— Се ля ви! — громко произнес он. — И шерше ля фам!

Затем запер за собой дверь, бросил ключи в почтовый ящик и вышел из подъезда. Кончился один период его жизни, начинался другой. Он вновь возвращался к своим родителям…

А Елизавета Сергеевна и Петр Давидович были бесконечно рады тому, что их блудный сын вновь вселился в свою комнату. Они и не знали, чем его еще попотчевать и угостить. На столе лежала хрустящая индейка, розовые лепестки семги, сочные мясистые помидоры, жареные шампиньоны, зелень, персики; стояла бутылка вина. Но Константин к пище не притрагивался, молча ковырялся вилкой в тарелке, думал о чем-то своем. Отец рассказывал еврейские анекдоты, видимо готовясь к походу в израильское посольство, но ни мать, ни Константин не смеялись. Наконец умолк и Петр Давидович.

— Да, совсем забыл сказать, я ведь женился, — произнес вдруг Костя. — Вчера.

Родители его переглянулись. Петр Давидович кашлянул. Елизавета Сергеевна громко высморкалась.

— Этого следовало ожидать, — несколько обиженно сказала она. — А на ком, позвольте узнать? На Рите?

— Нет, конечно. Риты для меня больше нет. Мы расстались. На Ольге. Но, мама, ты не волнуйся, это брак фиктивный. Чтобы только выехать вместе с Антоном в Израиль.

— Все фикции рано или поздно обретают реальные очертания, — ответила она. — Не совершил ли ты роковую ошибку, сынок? Смотри, как бы не пришлось потом кусать локти.

— Это было необходимо. А локоть не укушу, не достану. Если потребуется — попрошу Ольгу, она укусит, — вяло отшутился он.

— А как Антон? — спросил папа. — Ты был в больнице?

— Был. Лежит уже без волос. Выпали.

— Вот ведь дьявольщина! — вырвалось у Елизаветы Сергеевны. — И за что детям такие наказания? Куда Господь смотрит?

— Наказание детям — за грехи отцов, — произнес Константин. — Наверное, это я во всем виноват. Теперь будем исправлять ошибки.

— Тогда, часть вины лежит и на мне, — сказал Петр Давидович.

— Ну, вы еще начните оба каяться, — замахала руками Елизавета Сергеевна. — Идите вы… в синагогу! Евреи ненормальные.

— А вот тут, мама, ты глубоко ошибаешься, — усмехнулся Костя. — Я не зря так долго изучал нашу семейную хронику и лазил по архивам. Дело в том, что папа наш — не еврей, а… грек. Эллин. И это абсолютно точно.

— Ты что, сынуля? — спросил озадаченный Петр Давидович.

— Как это понимать? — задалась вопросом и Елизавета Сергеевна.

— Сейчас увидите.

Константин сходил в свою комнату и принес какие-то пожелтевшие бумаги, фотографии и газетные вырезки. Разложил их на столе, сдвинув в сторону тарелки и фужеры.

— Моего дедушку, твоего отца, звали Давид, — начал он. — И родился старичок в 1916 году.

— Это мы знаем, — сказал папа. — Ты его не застал в живых, а жаль. Впрочем, и мне было всего пять лет, когда он умер. Но мама мне всегда говорила, что он — еврей.

— Бабушка ошибалась, — отозвался Костя. — Он был не Давид, а Давыд. Имя, довольно распространенное на Руси, с греческими корнями. Вспомните Дениса Давыдова. То-то и меня всегда в гусары тянуло. Но это к делу не относится. Просто при рождении дедушку записали в церковной метрике с ошибкой. Вместо «ы» поставили букву «и». Наверное, кто-то из дьячков был пьян. Отсюда и пошло. Его отец и мать были, как ты знаешь, Федор и Матрена. Уж они-то точно не евреи. Я проследил родословную и дальше. Отцом Федора был Константин — уже ближе к Греции, а у того — держитесь за стулья! — Никос Шиголопулос, чистокровный грек, явившийся в Россию на службу в 1818 году. Он был сподвижником и секретарем министра иностранных дел при Александре I графа Иоанниса Каподистрия. Тот, очевидно, и захватил его с собой с Ионических островов, когда перешел на службу к русскому царю.

— Абсолютно ничего об этом не знал! — воскликнул Петр Давидович. — Чудеса какие-то. — Идем дальше, — продолжил Костя. — Вот, кстати, копии метрических записей о рождении Давыда, а вот и упоминания о Никосе Шиголопулосе в старых, еще дореволюционных газетах. Так шел сложный процесс ассимиляции. Каподистрия в 1823 году покинул Россию, потом он стал первым президентом независимой Греции, а Шиголопулос остался. Он настолько обрусел, что, уже выйдя в отставку в генеральском чине, завел себе в поместье чисто русские забавы: псовую охоту на медведей, чаепитие из самоваров до седьмого пота, цыганок и крепостных актрис, а в конце концов и сыну своему Константину, по разрешению Синода, сменил фамилию на Щеглов. Лучше, наверное, спьяна не придумал. Об этом тоже есть крохотное упоминание в светских хрониках тех лет. Константин пошел еще дальше, назвал своего первенца Федором. А тот… Но вы уже знаете.

— Погоди, — сказала Елизавета Сергеевна. — Но бабушка и меня уверяла, что ее муж, Давид то есть, еврей, показывала какие-то документы, его паспорт. А там записано — еврей.

— Фикция, — ухмыльнулся Костя. — А дедушка, насколько я понимаю, был очень умен и хитер. Раз его записали при рождении Давидом, а в письмах к нему из эмиграции родители называли его исключительно Давыдом, то он решил и не рисковать. Во-первых, весьма неправильные с точки зрения большевиков предки; а во-вторых, вспомните, какой был год, когда он получил свой первый документ, удостоверяющий его личность? Примерно 1932-й. У него что, глаз не было? Он же видел, что элиту общества во всех сферах составляют одни евреи. Зачем же ему считать себя русским? А тем более греком? Он и записался в документах как еврей. И поступил на рабфак. Приняли в партию. Начался карьерный рост. Я только удивляюсь, до этого не докопалось НКВД? Наверное, дедушка был действительно исключительно мудр. Но я-то, видимо, еще мудрее. Я обнаружил то, что оказалось не под силу чекистам. А когда сталинское время кончилось — дедушка пережил его ненадолго, — он просто уже не захотел ничего менять. Ну, еврей и еврей, какая разница? У Бога действительно нет ни эллина, ни иудея. Вот так-то, дорогие мои! — торжествующе закончил Константин и откинулся к спинке стула. Потом потянулся к индейке и налил себе бокал вина. — Что-то я проголодался.