Помутнение - Джонатан Летем

Они вдвоем, Макардл и невролог, не были непосредственными участниками действа взорванного лица, оставаясь как бы за кадром, и тем не менее они обеспечивали лицу необходимую поддержку в его приключениях, как невидимая корневая система является необходимым элементом действа расцветающего дерева.

Гонсалес и операционные медсестры, скучившиеся вокруг лица, добросовестно ассистировали хирургу, бесперебойно проводя промывание вскрытой полости, разметку нервных узлов и каутеризацию лопнувших вен, поскольку эти нервы и сосуды мешали продвижению хирурга сквозь неоднородную опухолевую массу.

А в центре событий находился Берингер.

Если бы изъятые глаза пациента каким-то образом могли увидеть инструмент, погрузившийся в каверну позади его лица, они бы приняли бинокулярный микроскоп за пару сильно увеличенных безумных зрачков, омываемых со всех сторон струйками крови, так что свод глазного яблока показался бы прозрачным мячом.

В течение четырех часов Берингер медленно спускался вниз, как спелеолог в узкий лаз, по околоносовым и верхнечелюстным пазухам, в глубь носоглотки, в глазницы, а затем и в само новообразование – через проходы, пробитые им в опухолевой массе. Он утратил чувство масштаба. Его инструменты и материалы – биполярный каутер и стимулятор лицевых нервов, крошечные медные ложечки-черпачки, изогнутые зажимчики и ножнички, нейрохирургические ватные тампоны – выглядели как исполинский инвентарь для строительных работ вроде экскаваторов и землечерпалок, пыхтящих в прорытых каньонах внутри тканей и опухоли.

Гитара Хендрикса не умолкала. Находящиеся в операционной теперь почти не обращали внимания на музыку, замечая лишь зияния тишины при переходах от одного трека к другому или первые аккорды звучащих в пятый или десятый раз «Дитя вуду» или «Слышишь, мой поезд подъезжает». Дважды они вздрагивали от неожиданности, когда нейрохирург выкрикивал: «Эту пропусти, Гонсалес!» – на «Звездно-полосатое знамя» и «Комнату, полную зеркал». Это было единственным признаком того, что для Берингера музыка что-то да значила. А так он только сквозь зубы просил сделать промывание или подать чистый инструмент. Сами же члены операционной бригады старались перешептываться по минимуму, из уважения к главному действующему лицу, хотя разговаривать во время операции не возбранялось. Кроме того, они не просили у него дозволения отлучиться из операционной передохнуть или поесть. Потому что ему было все равно, кто кого подменяет в данный момент. На десятом часе операция вступила в финальную стадию. И все это прочувствовали. Атмосфера в помещении изменилась. Нет, это не был кризисный момент (возможно, его бригада подсознательно и хотела, чтобы случилось нечто, способное нарушить скуку привычных действий и впервые устроить им проверку на мужество), и какой бы перелом в ходе операции ни произошел, он не смог бы поколебать жесткий хирургический ритуал. Скорее всего, они еще несколько часов будут работать, не меняя позы. Но Берингер слегка расслабился. От опухоли остались одни лишь ножки, которые нужно было не удалить, а каутеризировать. Ножки и слой опухолевых клеток, приросших к паутинной оболочке мозга, – к ним так просто не подобраться. У нейрохирурга, достигшего этого места соединения тканей, всегда возникает двоякое чувство – удовлетворенного честолюбия и ущемленного перфекционизма, причем оба они настолько хорошо ему знакомы, что он уже не в силах их различать. Он воспринимает их как одно неделимое чувство.

Начался медленный процесс восстановления лица. Снятые с привычных мест части беззвучно молили о возвращении в исходное состояние. Разрушение клеток, сжатие тканей, повреждение нервов – все это после определенного временного рубежа происходило в ускоренном темпе, вне зависимости от того, насколько умело обращались с ними ассистенты. И этот рубеж уже был пройден. Нейрохирург, несущий ответственность за сохранность всего лица, прекрасно знал, что бег часов диктует ему выбор приоритетных действий: придется кое-какой мусор оставить внутри. Таков неумолимый исход любой подобной операции.

У этого немца (Берингер уже отрешился от своей фантазии, ведь жизнь Джими Хендрикса была им спасена, хотя тот все еще был мертв, и поди разберись, как такое возможно!) опухоль либо вновь вырастет, либо нет, в любом случае процесс будет неспешный и растянется на десятилетия, и прежде чем опухоль вновь заявит о себе, пациент умрет по какой-либо иной причине. А сейчас самое главное – сохранить все функции: зрение, чувствительность кожи, глотательный рефлекс, работу жевательных мышц. Пациент никогда не сможет узнать изнанку своего лица так же хорошо, как Берингер, и никогда не сумеет ни представить, ни даже нафантазировать себе такое знание, не говоря уж о том, чтобы судить о компромиссах, с какими пришлось столкнуться во время подобной операции. Пациент способен оценить успех только в плане восстановления функций его органов.

Разумеется, немец в любом случае не останется таким же, как раньше. Да, его лицо было открытой дверью. Но за этой дверью теперь лежит поле боя. Дверь, вновь закрытая, изложит ему все, что там происходило. Берингер надеялся, что он достаточно четко дал это понять пациенту.

– Кто-нибудь, расскажите историю похабного сексуального содержания, – приказал нейрохирург. – О компрометирующей связи, или ситуации, или предложении, о чем-то, чего вы, услышав, не можете потом выбросить из головы.

Он не оторвал глаз от бинокулярного микроскопа, дав возможность членам бригады пообщаться за его спиной – насколько это им позволяли сделать одни глаза над медицинскими масками. Вообще-то прекрасно позволяли. Молодежь, впервые присутствовавшая на операции, беспомощно жестикулировала, обращаясь к ветеранам команды Берингера: само собой, им не пристало выступать первыми. Ветераны молча отвечали им, что, мол, нефига им показывать друг на друга пальцем и что Берингер раньше не раз заставлял их выставлять напоказ свою личную жизнь, поэтому новичкам ничего не остается, как взять инициативу на себя. Гонсалес и Макардл, которые знали нейрохирурга как облупленного, глазами заверили новичков, что совершенно неважно, кто будет рассказывать и будет ли вообще. Берингер все равно рано или поздно найдет способ потрафить своим предпочтениям.

– Кто-нибудь участвовал в оргии?

Вопрос сопровождался едким запахом жженого мяса, так как теперь Берингер вооружился каутером.

– Ну же, смелее, тройничок? Или пара на пару? Может, даже с родителями?

Молодежь оказалась робкой. Одна сестра даже выбежала из операционной, но такое случалось всегда, хотя он не до конца понимал, почему так происходило.

– Вы меня, народ, разочаровываете. В прошлый раз у нас тут была медсестра, Гонсалес, как ее фамилия? Помнишь ее рассказ про лестницу?

– Кажется, ее фамилия Пак.

– Точно. Кореянка Пак. Наверняка из очень правильной семьи, в школе добилась потрясающих успехов в математике, брала уроки игры на фортепьяно, такие рождаются раз в миллион лет. Помнишь ее рассказ про лестницу, а, Гонсалес?

– Вроде да.

– Мне рассказать ее самому?

– Думаю, у вас получится лучше, чем у меня.

– Так вот. Она выходит на лестницу. Ее пригласили