Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков

– Смотри, там вон волк ходит, а ты даже ружье не взял.

– Да кажется тебе, это роса блестит, от костра отсвечивает, не бойся, спи.

Они заснули, а я костровым осталась. Пошла с фонариком в лес и нашла корягу толстую, притащила. Она у меня до утра в костре горела.

Утром подруга проснулась. Я говорю:

– Пойдем посмотрим, где волк лежал.

И пошли мы в лес. А волк как выскочит из-за куста! И дал деру. Наверное, его запах тушенки приманил.

Брат мой вернулся в 1943 году с войны весь израненный. Ему 21 год был. А молодость есть молодость. Молодежь собиралась в соседней деревне, в клубе, от нашей деревеньки километра два ходу.

Брат возвращался домой из клуба. До деревни оставалось с полкилометра. А ночь была темная. И он нарвался на стаю волков.

А у него в кармане была банка из-под махорки и кремни – камушки, которыми огонь высекали, – со спичками в войну было трудно.

И вот брат стал высекать огонь да банкой стучать. В деревне наш дом самый первый был, и волки за братом дошли почти до деревни.

Брат потом говорил, что на фронте ему было не так страшно, как тут, – даже волосы дыбом встали, даже шапку подняли…

А было это в Вологодской области, в Бабаевском районе, в Волковском сельсовете.

Евгения Алексеевна Шабанова, г. Северодвинск

Живу я в Карелии. Кто хоть раз побывал там, знает, насколько это райские места. Видимо, так было угодно Богу, раз он наградил эту землю такими богатыми лесами, чистыми и красивыми озерами и интересными людьми.

Дело было осенью. Собрались мы с другом Мосей (фамилия его Моисеев) на заячью охоту. Землю уже покрыл снег, так что заячью тропу мы рассчитывали найти без особого труда. С вечера приморозило, а к утру вдруг мороз отпустил. На мотоцикле мы углубились довольно далеко в лес.

Вдруг наше внимание привлекли не совсем обычные следы. Они то уходили вперед, то возвращались и уходили в сторону. Потом снова появлялись на дороге. Но самое главное, следы были огромного размера, с ясным очертанием пальцев на снегу. А кое-где отпечаталась лохматая шерсть.

Сразу мелькнула мысль: снежный человек! Надо честно сказать, что интерес увидеть необычное существо боролся со страхом, который так нудно и противно подначивал нас повернуть обратно и не рисковать. Но любопытство взяло верх, и мы продолжали идти по следам этого существа. И вдруг увидели, что к нам навстречу бежит какойто человек. На лице его светилась неописуемая радость. Он-то нам и поведал загадку этих таинственных следов.

…Он и его друзья приехали в лес на охоту. Как водится, выпили, закусили, опять выпили… А там – дело ко сну. А мужику захотелось по нужде. Вышел он на улицу, оправился в ельничке. И дорогу-то обратную к избушке не смог найти. И понесло его по темному лесу в одних носках, еще благо, что они были шерстяные. От ходьбы носки распушились до такой степени, что пальцы вылезли наружу. Да и ноги-то у мужика были сорок последнего размера. Не удивительно, что следы на снегу нас так ошарашили.

Посмеялись мы от души. Но все-таки было жалко, что встреча наша с настоящим снежным человеком не состоялась.

В.В. Опокин, г. Петрозаводск, Республика Карелия

Поехали мы как-то с моим приятелем на охоту: далеко ехали, поездом часов шесть да пехом по дороге мимо леспромхоза какого-то и дальше – тропой к большому озеру вышли. Он говорил: у озера, мол, избушка, в ней заночуем.

Пришли на место, а тут компания человек десять, как не больше, избушка же – одно название. Кабы не печка, то шалаш шалашом: крыша лабазом чуть не до земли спускается, пара рубленых в чашу венцов только по низу, боковые стены забраны кольями да лапником покрыты, крыша тоже – лапник по доскам.

А передней стенки и вовсе нет, каким-то брезентом завешана только. И она мала до того, что непонятно, как они все в нее забиваются?

Над столом полиэтиленовая пленка натянута на кольях, чтоб дождь обедать не мешал, большая довольно, метра три или два – два с половиной будет. Мы тоже с устатку за стол сели, чаек еще оставался у них, в банке пятилитровой из-под томатов заваренный; так мы в первую очередь по кружке чайку выпили, потом и за хлебы взялись.

А мужички-охотнички тем временем укладываться спать стали. Время уже было позднее, осеннее, ночью вовсю подмораживало и снегом пошевеливать начало, того и гляди, морозы добрые ударят.

Печку ладно натопили, в избе-шалаше от нее жарко стало, но мужики не очень распоясывались, прямо в одежде – на полу ватник настелен – так все вповалку, плотно друг к дружке и улеглись. А печка-буржуйка небольшенькая, камнем диким обложена – вот и вся радость. Труба вверх выведена асбоцементная, никаких ни вьюшек, ни задвижек тут не предусматривалось, сколько камень наберет тепла – с тем и ночуй.

Ну, перекусили мы, посидели немного, решили тоже укладываться. Сергей мой дровишек в печку подкинул, откуда-то лист железный, типа противня, вытащил, приложил к дверцам, чтоб не подгореть, и завалился у печки, считай, на самое теплое место. Мне же где-то едва ли не за периметром избы место досталось; брезент чуть оттянулся, я наполовину под ним – наполовину бок на улице торчит.

Все за день намаялись, храпят себе на всю ивановскую, а я с боку на бок ворочаюсь: один бок замерзнет, перевернусь – другой мерзнет.

Крутился-крутился, плюнул на это дело, встал, приглядел местечко, от избы той метров на пятнадцать, со мхом пушистым. Вот, думаю, лучше уж тут спать, по крайне мере, хоть мягко. Лег – и верно, лучше, чем в той избе. Задремывать начал, так нет, дождь заморосил. Ну, нелегкая! Что же делать?

И вспомнил я армейскую науку, как на учениях спали: снимаешь сапоги, кидаешь под голову, сверху плащ-палатку, ровненько, во всю ширь. Снимаешь шинель, расстегиваешь хлястик, раскладываешь ее на плащ-палатку, на одну полу ложишься, другой – прикрываешься, сверху другая половина плащ-палатки, все плотно закупориваешь и дышишь внутрь своего кокона, лишь маленькое отверстие перед носом оставляешь для вентиляции. Таким образом безо всякого костра на двадцатишестиградусном морозе спать приходилось, при этом потными вылезали поутру из этой капсулы.

Вот и тут, вспомнив эту школу, снял я полиэтилен с кольев у стола, бросил на мох, где лежал, раздел сапоги и под полиэтилен, под голову положил, ноги портянками в чулочек замотал – шинели ведь нет, – фуфайку раздевать не стал, завернулся в полиэтилен, – и уснул себе сном праведника.

Всю ночь проспал, как миленький. Проснулся, разнеженный весь от теплоты, вылезать неохота. А к утру морозец добрый ударил, землю сантиметра на два прихватило. Мужики из избы повылезали, все дрожат, скорее к костру да за чай.

И на меня поглядывают да поговаривают: