«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

– «Т-28»!.. Гринго!.. На Матагальпу!.. Продовольствие и оружие «контрас»!..

Солдат, заваливаясь, прижимаясь спиной к окопу, воздел ручной пулемет, ударил в небо зло, длинно, сжимая прыгающее, брызгающее латунью оружие. По всей окраине городка ожили замаскированные окопы. Близко и далеко застучало, загрохотало, вонзило в небо бледные, пересекающиеся трассы, стремясь достать самолет. И с другой стороны ручья, с соседней горы, ударило очередями, запульсировало из Гондураса через ложбину. Обе горы стреляли друг в друга. Мирная лошадь, кукурузное поле, летняя тропинка изрыгали пули, были нашпигованы, набиты оружием.

Белосельцев ловил самолет, снимал медленную, пятнистую, утекавшую за горы машину, заключенную в голубую линзу пространства. Покидал окоп, следуя за председателем. Стряхивал с брюк красноватую землю, едко-желтую пыльцу цветов. Перестрелка и вражеская пролетевшая в небе машина вызвали в нем бодрость, зоркость, молодой азарт репортера.

Они перепрыгнули траншею, перешагнули низкую каменную изгородь и направились к крайнему дому прямо по вытоптанному огороду. Из расплющенных гряд торчали листья черной ботвы. Стояло обугленное дерево. Валялось разбитое тележное колесо.

– Здесь живет Гильермо Монтальво, – пояснял председатель. – Его дому досталось больше других. Двенадцать раз «контрас» проходили по его огороду, и двенадцать раз мы их выбивали обратно. У него миной убило корову. Гранатой разорвало свинью. Жена у него страдает припадками, то и дело с ней случается истерика. Мы говорим ему: «Возьми автомат, вступай в милисианос, защити свой дом!» А он отказывается: «Только Бог может меня защитить». Вот под этим деревом, – председатель погладил шершавый обугленный ствол, – лежал их гранатометчик. Мы убили его во время третьего штурма. Мы не могли его отсюда убрать, потому что огород простреливался днем и ночью. Он пролежал на жаре трое суток, раздулся, как бык. Так вонял, что было слышно на площади. Мы вытянули его на веревке с крюком и похоронили. – Председатель оглянулся и приподнял свою мятую кепку. – А вот и хозяин. Можете его расспросить.

В каменном проеме дверей неподвижно стоял человек, маленький, небритый, в мятой съехавшей шляпе, с длинными, почти до колен, бессильными руками. Перепачканный землей и сажей, он казался корнеплодом, выкопанным из этих грядок. Белосельцев поклонился. Тот чуть заметно и вяло шевельнул окруженными щетиной фиолетовыми губами. Его изнуренный вид, унылое молчание, тоскующие, темные, как маслины, глаза удерживали Белосельцева, и тот не решался поднять фотокамеру.

– Как Марта? – спросил председатель. – Женщины ждут ее на пекарне. Зовут печь хлеб для солдат.

– Она не пойдет, – сказал человек. – У нее был сегодня припадок. Не может подняться.

В дверном проеме, за мятыми полями хозяйской шляпы, виднелось бедное убранство дома. Стол с тряпьем, огрызки, закопченная консервная банка. Натянутый между стен гамак облегал чье-то недвижное, обвислое тело. Вдоль стены, прижавшись, почти сливаясь, стояли дети, четверо, мал мала меньше, молчаливые, испуганные, с одинаковыми, недвижными, чернильно-фиолетовыми глазами. Их взгляд пугал накопившимся детским страхом.

– Вы позволите, я сниму ваш дом? – спросил Белосельцев хозяина, и тот снова беззвучно шевельнул больными фиолетовыми губами, что означало позволение.

Белосельцев фотографировал. Самого хозяина, изнуренно застывшего в каменной нише. Маленькое распятие с мигавшей лампадкой за его спиной. Черно-блестящие, как у зверьков, выпуклые глаза детей. Гамак, где безжизненно, обессиленная обмороком, лежала хозяйка. Крестьянский надел, где двенадцать раз в обе стороны прокатилась атака, превратив огород в утрамбованный пустырь. Пустой хлев с перевернутым корытом, где витала душа убитой коровы. Фруктовое дерево, сожженное огнем базуки. Белосельцев знал, как снимать, чтобы этот потухший очаг, избитый порог, сломанное колесо от повозки стали символами войны.

– Приходи сегодня на площадь, Гильермо, – сказал председатель, на всякий случай, без всякой надежды, что тот придет. – Сегодня милисианос маршируют. Я тебе дам винтовку, приходи.

– Нет, – сказал тот. – Я буду сегодня молиться. Если завтра они опять нападут, только Бог нас может спасти.

Белосельцев уходил, унося добытые кадры. Темный мазок к портрету Сан-Педро-дель-Норте.

На стене соседнего дома красной краской была нарисована широкополая шляпа Сандино. Поверх окошка размашисто и аляповато начертано: «Контрас» не пройдут!» Двери были открыты настежь. У порога на земляном полу, расставив крепкие босые ступни, стоял бородатый широкоплечий крестьянин. Держал в руках автомат. Подымал к свету, щурил дрожащий глаз, заглядывал в ствол. Брал со стола стеклянную малиновую лампадку на медной цепочке, только что снятую с божницы. Бережно наклонял лампадку над стволом автомата, пускал внутрь струйку масла. Медленно вращал автомат, чтобы струйка внутри равномерно омыла канал ствола. Снова смотрел в ствол, задирая жесткую, с проседью бороду. В глубине дома хозяйка, белея руками, что-то мяла, колотила, орудуя пестиком в ступе.

– Эй, Армандо, ты не забыл, что сегодня митинг? – окликнул бородача председатель, задерживаясь у порога. – Тренировка и митинг, ты не забыл?

– Приду, конечно. – Бородач переступил босыми стопами, улыбнулся Белосельцеву, заметив, как тот держит камеру, наблюдая за ним. – Я был на горе, на дежурстве, – пояснял он, встряхивая автомат. – В окопе сыро, может высыпать ржавчина. Я думаю, Господь Бог не рассердится, если я возьму у него немного масла, – подмигнул он. – Я думаю, он будет этому даже рад, – и, угадав желание Белосельцева, ободрил его: – Снимай, снимай, если хочешь!.. Сними нас всех!.. Мария!.. Франсиска!.. Педро!.. – крикнул он в глубь дома.

На его оклик вышла жена, разгоряченная, простоволосая, в свободной сорочке, держа воинственно пестик. Выскочил мальчик, любопытный, подвижный, с деревянным автоматом в руках. Показалась девочка с медной, похожей на каску чашей, которую чистила тряпочкой. Белосельцев, радуясь их бодрой воинственности, снимал это крестьянское, готовое к обороне семейство. И шляпу Сандино над их порогом. И лозунг над их окошком, готовым в случае боя стать амбразурой. Это тоже был мазок к портрету Сан-Педро, играющий медно-красный мазок.

Они шли по улице вслед за председателем Эрнесто Мартинесом, который там попросит воды, там сигаретку, погладит по смоляной голове девочку, шлепнет по смуглой щеке мальчишку. Перепрыгивал траншеи, обходил убежища, на мгновение приседая у каменных изгородей, заглядывал в бойницы и щели, словно прицеливался. Не просто вел на экскурсию заезжих гостей, но обходил дозором свой гарнизон, инспектировал рубеж обороны.

– Что значит этот крест? – спросил Белосельцев, указывая на прикрепленный к стене черный деревянный крест, похожий на придорожное распятие, окруженный бумажными розами и целлофановой, защищающей от дождя оболочкой.

– В этом доме убитый. Милисиано Оскар Антонио. Был убит в прошлом месяце во время восьмого штурма. Умер прямо здесь, на своем огороде. Пуля попала в сердце.

– Можно побывать в этом доме? – Белосельцев фотографировал крест, огромные плиты мостовой и худосочную женщину, прижимающую к плоской груди ребенка. – Можно зайти в этот дом?