Тварь 1. Графские развалины - Виктор Точинов

Его мать осталась жить. И прожила еще три бесконечных для Гнома года.

А началось все, когда ему исполнилось тринадцать (или еще не исполнилось? – Гном не помнил). Началось ночью – и продолжалось ночами. Началось, когда он лежал на своей жесткой койке – пружины неимоверно растянулись, сетка провисла чуть не до пола, пришлось подложить деревянный щит. Бока на этой твердокаменной конструкции отлеживались безбожно, и Гном всегда спал на спине. Спал беспокойно – все чаще по ночам охватывало непонятное томление, а однажды утром Гном даже испугался, что обмочился во сне, но быстро понял, что трусы испачканы чем-то другим, липким и непонятным. Об этом маленьком происшествии Гном не сказал никому – он вообще ни с кем и никогда не делился своими проблемами – и остался в блаженном неведении. В общем, это ему нравилось – чувство нарастания внутри какой-то неясной силы… И нравились интересные сны, снящиеся все чаще.

Именно такой сон он видел – и осязал! – той ночью, когда понял, что происходящее с ним – не только и не просто сновидение. Это была рука – чужая рука, – нырнувшая и под его одеяло, и под резинку трусов, и оказавшаяся там, где назревавшая в Гноме сила искала выхода… Он замер, не открывая глаза и ничем не выдавая, что проснулся. То, что делала рука, казалось приятным, очень приятным, но все удовольствие шло мимо мозга. В мозгу царила паника. Гном понял, что рука принадлежит его матери. Он слышал ее дыхание – учащенное, хрипловатое, с легким побулькиванием внутри при каждом вдохе. Чувствовал запах перегара и чего-то еще – неприятного, затхлого. Она спятила! – подумал Гном. Но не решился отбросить ее руку, даже открыть глаза… Ему было приятно и противно – одновременно.

Потом рука убралась, одеяло отлетело в сторону, – и мать, закряхтев, взгромоздилась на него. Сын весил тогда раза в два меньше ее и тонко вскрикнул от навалившейся тяжести, уже не притворяясь спящим. Затем стало легче – она широко раздвинула свои бесформенные колени, упершись в жесткое ложе по бокам от Гнома. Рука вновь зашарила между его мальчишескими бедрами и неохватным задом матери – нашла, ухватила член (Гном чувствовал, что тот сейчас лопнет от избытка давления, треснет вдоль, как переспелый гороховый стручок) и вставила в…

Гном к тринадцати своим годам представлял (чисто теоретически), куда положено вставлять подрастающую у него штучку, но с позой «наездницы» знаком не был и вообще считал, что это бывает совсем по-другому, и не сразу понял, что произошло. Показалось – вляпался во что-то мокрое, горячее, мерзкое… Мать начала приподниматься и опускаться, убыстряя темп. Лишь тогда он наконец открыл глаза. В горнице оказалось темно, даже обычный ночник погашен. Мать была голая. Ее большие отвислые груди смутно белели во мраке – колыхались, подскакивали, казались какими-то самостоятельными живыми существами, донельзя отвратительными. Гном снова крепко зажмурился.

Кончил он быстро, но не кончилось ничего. Мать продолжала подпрыгивать на нем, и короткий миг удовольствия быстро сменился крайне неприятными ощущениями. Внизу живота и в мошонке завязался узел боли и стягивался все туже. Гном застонал и попытался дернуться в сторону. Мать вцепилась в его плечи, пригнулась к нему и ускорилась еще больше. Болтающиеся груди шлепали его по лицу. Гном поскуливал от боли в паху и думал, что сейчас умрет. Ритм ее движений стал просто бешеным, побулькивание при дыхании слилось в сплошное клокотание. Потом она вдруг отпустила плечи, выпрямилась, осела на него всей тяжестью… Гном почувствовал какую-то судорогу в оседлавшем его теле и услышал протяжный стон матери – ему отчего-то почудилось, что это стон боли. Приступ! Может, помрет?! – в этой мысли Гнома слились страх и радость. Не умерла. Слезла с сына, с койки, пошлепала босыми ногами в «зимний» сортир – Гном лежал и слушал, как за фанерной перегородкой шумно и бесконечно долго падает струя мочи… Потом прошлепала к своему дивану – пружины взвизгнули – и вскоре негромко захрапела. Он в ту ночь больше не уснул. Со страхом ждал утра. Как она посмотрит ему в глаза? Что скажет?

Утром мать не сказала ничего. Почти ничего – брякнув на стол тарелку с завтраком, буркнула: «Ешь!» Поведение ее ничуть не изменилось. Словно и не было никакого ночного визита. Словно Гному привиделся странный и страшный сон. Может, со временем он и сам начал бы так считать…

Но следующей ночью она пришла снова.

И все повторилось.

(31 мая 2003 г. – 03 июня 2003 г.)

1

Мысль о собственном сумасшествии пришла к Кравцову где-то на границе поздней ночи и раннего утра последних суток весны.

Она – мысль – не походила на банальное «Я сошла с ума!», мелькающее в голове замужней дамочки, набравшейся духу и впервые согласившейся зайти после работы к сослуживцу попить кофе и послушать музыку. Или на столь же банальные «Ты сошел с ума!», которые слышит со всех сторон сорокасемилетний вдовец, женящийся на двадцатилетней знакомой собственного сына.

Нет, мысль оказалась вполне буквальная и учитывала все объективные и субъективные факторы сложившейся обстановки.

Нормальные, не сходившие с ума люди не ведут диалоги со своими умершими женами и не встречают материализовавшихся персонажей собственных романов: не принимают реальные события за ночной кошмар и не видят кошмаров, практически неотличимых от действительности. Они – не сходившие с ума – открыв холодильник, находят там колбасу, сыр и масло, а не оскаленную собачью голову – которую, судя по некоторым признакам, отрубил человек, умерший несколько лет назад; не обнаруживают, что старые здания – камень, кирпич, штукатурка, ничего более – могут мстить людям, и способны вести с ними неслышимые разговоры, и даже расти; не приходят к выводам, что друзья детства затевают у них за спиной какие-то непонятные интриги с тайными целями…

Наконец, нормальные люди спят ночами крепким и здоровым сном.

Кравцов после сегодняшних своих ночных бестелесных полетов так и не уснул. Сел к компьютеру, потыкал пальцами в клавиши и бросил бесплодное занятие…

Именно тогда, куря сигарету за сигаретой, он и задумался всерьез о состоянии собственной психики. Выводы оказались неутешительными. Если допустить, что писатель Кравцов остается в здравом уме и не страдает по меньшей мере странно-избирательными провалами памяти, то придется поневоле признать, что его в общем и целом материалистические воззрения гроша ломаного не стоят, а в Спасовке правит бал какая-то бесовщина… Либо надо вставать в позу страуса – зарыть голову в песок и тупо твердить: случайность, совпадение, случайность, совпадение…

Честно говоря. Кравцову казалось проще – хоть и не хотелось – признать психом себя, чем так вот взять и разнести в клочья сложившуюся за тридцать три года картину мироздания. Но и на позиции страуса, верящего в идущие сплошной чередой совпадения, он больше оставаться не мог.

Непросто думать о таких вещах в одиночестве, в предрассветный час и на трезвую голову. Водка, оставшаяся от разговора с Пашкой (выпили они тогда совсем немного), провокационно стояла на столе. Кравцов потянулся было к ней – непорядок для русского человека оставлять недопитую бутылку, – но отдернул руку. Не стоит. Этим путем уже ходили четверо предшественников…