Тур - воин вереска - Сергей Михайлович Зайцев

— Кушай, паныч, свою редьку, никто тебя здесь не обидит. Ты — добрый человек...

— Добрый, добрый!.. — закивали крестьяне, обступившие Радима и внимавшие его очередной байке. — Истинная правда!

— Добрый-то, добрый, — улыбнулась Люба. — Да только выдумщик лукавый...

— Что же он выдумал, юная панна? — подал голос Криштоп.

— А то и выдумал, что нет никакого Тура в наших местах. Всё это сказки.

— Да пусть простит меня юная панна, — выступил вперёд один из мужиков, — но скажу я ей, что есть славный Тур в наших местах, и я его Собственными глазами видел.

И остальные мужики подтвердили. А один сказал:

— Бьёт наш Тур шведов, гоняет русских, если те нагличают, разоряет кровососов жидов, на коих жалуется народ...

— Да и вешает их на воротах! — вставил кто-то звонким голосом.

— Тур вешает? — поразился Радим этой новости.

— Нет, Тур не вешает, — возразили и другие. — Это скорее шведские разбойники. А Тур, говорят, справедливый — народным судом наказывает врагов.

— Ну и что Тур? — обернулся Радим к тому мужику, что воочию Тура видел. — Каков он, скажи.

— Да вот как вы, пан, — молодой и статный, широк в плечах. Только в шлеме. Ловок, смел, саблей крепко ударяет — искры на стороны летят. Как ударит — так сразу валит с коня.

Недоверчиво покачал головой Радим:

— Так уж и валит!..

— Вот вам крест! — перекрестился мужик. — Сам видел... Отряд шведов шёл по шляху. Их русские в засаде поджидали. А тут как Тур со своими из чащи ударит, так шведы и посыпались с дороги. Русские на это дело посмотрели и сами от греха восвояси ушли.

Так они разговаривали ещё некоторое время, хозяева поместья и их крестьяне; первые сидели за столом, и девушки уж разносили им кушанья, подливали питьё; вторые толпились в дверях. И хотя Радим сидел не во главе стола и даже не всем крестьянам и работникам был виден, но в этот день поистине он был главный в доме и все спешили услышать его. И радовались, как уже не радовались давно, родители Ланецкие, ибо Радим, Радим был здесь, с ними, и вид его уверенный, и приятный голос его, бархатистый и сильный, грели им душу. Это было главное: все живы и здоровы и теперь все вместе! Это была такая необыкновенная удача в многотрудные, военные времена! И как-то надо это было сохранить — прикрыть Радима и других детей от невзгод и бед крыльями, грудью, материнской заботой, отеческим опытом, общими усилиями.

Радим тоже на радостях всё говорил и говорил, сыпал байками — фантастическими или правдивыми; и крестьяне внимали ему, и не думали усомниться ни в одном его слове, к какой бы смелой выдумке он ни прибегал, какими бы цветастыми и сильными выражениями по-юношески свои повествования ни сдабривал, ибо был он для них самим олицетворением прямодушия и честности. Редко когда подневольные люди так любят своего господина, как любили лозняковские крестьяне молодого паныча Ланецкого. Пусть он и говорил порой не вполне правдоподобные вещи; но это же он для них говорил, ради них он, свет, из горенки по липовой лесенке спустился! И надо было ни о чём не думать, ни в чём не сомневаться, ни в немце-цирюльнике, ни в чернокнижнике, ни в жабах из ночного горшка, ни в кознях нечистой силы, а просто верить... Такого доброго шляхтича, как Радим, бескорыстного и честного, великодушного и милосердного, ни здесь, по соседству, ни в Могилёве, ни в Мире, ни в Вильне, ни в Риге не сыскать. Он, конечно, не августейших кровей, он не тот юноша, что с младых ногтей облечён в пурпур и виссон, но кабы он был царевичем в православном царстве или королевичем в католическом королевстве, а затем стал царём или королём, то мир от того, вне всяких сомнений, стал бы много лучше, а подданные такого правителя радовались бы каждому новому дню, поскольку жизнь их была бы светла, как, вероятно, светла жизнь горняя — жизнь поближе к светилу, жизнь-мечта.

И набивалось крестьян в дом всё больше, так как все хотели новости услышать, сказки послушать. Но злой старикашка Криштоп-приказчик решил, что в простодушии своём мужики и бабы, девушки сенные, горничные, дворовые и прочие разные... меру позабыли, переступили черту.

— Ну, всё, всё! — поднявшись откуда-то из угла, замахал на челядь руками Криштоп. — Для вас во дворе бочка с пивом поставлена, большая, скажу я вам, бочка. Там и шумите, там и галдите! А людям дайте покушать спокойно...

Плохо спалось Любаше в эту ночь, всё ей мнилось, что именно теперь, в глухие и чёрные, как вороново крыло, ночные часы, стрясётся некая беда с её беспомощным раненым подопечным. На левый бочок поворачивалась девушка и думала: есть ли у него там попить? На правый бочок поворачивалась Люба и тревожилась: осталось ли у него там покушать?.. На спине лежала, совсем боязно было: не крадётся ли в ночи злобный тать? совсем ведь хлипкая в лесной хижине дверца... Не могла она дождаться, когда рассветёт. А была уж совсем осень, и рассвет приходил поздно, и растекался по округе свет медленно.

Накануне у неё с братиком был разговор. Пошептались тайком в сенцах, в жёлтом свете свечи, договорились ничего не рассказывать старшему брату о раненом шведском офицере — из опасения, что Радим, человек чести, человек, очень любящий отечество и ненавидящий врагов, может причинить сгоряча раненому вред.

Винцусь с ней согласился и твёрдо обещал молчать. Однако выразил удивление:

— И охота тебе, сестра, возиться с этим раненым шведом! Сказала бы отцу или велела бы Криштопу...

А у Любы нежным светом горели глазки, и она ответила:

— У нас все великие дела делаются женщинами за спиной у мужчин.

Но Винцусь наш, по малолетству и очевидной незрелости ума, не понял всей глубины и афористичности фразы — фразы, которой могла бы гордиться и царица, фразы, которая могла бы сделать честь и императрице, мудрой правительнице и собирательнице земель, а не то что юной девице, проведшей не менее половины жизни в литовских дебрях, в глуши, и знавшей будто бы не более девичьего рукоделия, и, кабы не её природный ум, понимавшей бы не далее пряслица. Мальчишка просто отмахнулся от сестры и её весьма многозначительной фразы не услышал.

И ехать Винцусь ни свет ни заря, да ещё в такую даль отказался. Был у него теперь другой интерес — брат ведь вернулся; мальчик готов был ходить за Радимом хвостом, слушать его часами и любые поручения его, просьбы исполнять. Только и помощи от Винцуся было, что уступил он сестрице Коника своего, оседлал его сам, приторочил к седлу тяжёлый мешок, который Люба собрала, и вывел ей коня за ворота; отъезжала Любаша тайно...

К хижине девушка подъехала, когда уж солнце взошло. Смилостивился над Любой Господь — подарил ей ещё один тихий, погожий день. В ярких лучах ещё низкого солнца полыхал желтизной и багрянцем лиственный лес, рдели в кустарниках пунцовыми каплями ягоды кизила и серебряной росой посверкивали сосновые боры, через какие напрямик правила доброго Коника Любаша. Уползали в низины языки тумана.