Конец конца Земли - Джонатан Франзен

Период гнездования у папуанских и антарктических пингвинов на острове Баррьентос уже прошел. Часть молодняка уже оперилась и последовала за родителями в море – пингвины предпочитают эту стихию, она для них единственный источник пропитания. Но тысячи птиц еще оставались. Пушистые серые птенцы либо бегали за каждой взрослой особью, способной сойти за родителя, и клянчили отрыгнутую пищу, либо жались друг к другу ради безопасности, боясь поморников – птиц, похожих на чаек, – которые охотились на осиротевших и на тех, кто послабее. Многие из взрослых поднялись на холм линять – для этого им приходится несколько недель стоять неподвижно и терпеть голод и зуд, дожидаясь, пока новые перья вытолкнут старые. Терпением этих птиц, их безмолвной выдержкой невозможно было по-человечески не восхищаться. Хотя повсюду стоял аммиачный запах помета и на обреченных птенцов-сирот было жалко смотреть, я уже был рад, что здесь нахожусь.

Скополаминовые наклейки, которые мы с Томом носили на шее, рассеяли два моих главных страха. Благодаря наклейке и спокойному океану я не страдал морской болезнью, а благодаря заглушающему храп шуму, который мы включали на наших часах-радио, Том каждую ночь получал десять часов глубокого скополаминового сна. Но мой третий страх оправдывался. Никто из линдбладовских натуралистов ни разу не присоединился ко мне, Крису и Аде, когда мы наблюдали за морскими птицами со смотровой палубы. В библиотеке «Ориона» даже не было хорошего рабочего справочника по антарктической фауне. Зато там имелись десятки книг об исследователях Южного полюса, и в первую очередь об Эрнесте Шеклтоне – эта фигура была окружена на борту почти таким же благоговением, как компания «Линдблад» и все, что с ней связано. На левый рукав теплой оранжевой куртки, которую предоставила мне компания, была нашита эмблема с портретом Шеклтона в ознаменование столетия его героического морского перехода на шлюпке от острова Элефант. Нам подарили книгу о Шеклтоне, нам рассказывали о нем с POWERPOINT-презентациями, для нас устраивали специальные экскурсии в связанные с ним места, нам показали длинный фильм о воссоздании его путешествия, и нам дали возможность пройти три мили – часть того тяжелейшего пути, что Шеклтон одолел пешком под конец. (В конце нашего плавания, под прицелом видеооператора, нас всех привели к могиле Шеклтона и, вручив каждому стопку ирландского виски, призвали опрокинуть в его память.) Идея заключалась в том, что мы на нашем линдбладовском судне сами немножко Шеклтоны. Не чувствовать в себе ничего героического на «Орионе» значило гарантировать себе одиночество. Меня радовало, что есть хотя бы двое соотечественников, с которыми я могу изучать захваченные с собой справочники по дикой фауне, ломать голову над приметами антарктической китовой птички и стараться различить видовой признак – оттенок клюва гигантского буревестника.

Мы продвигались вдоль полуострова, и Даг начал намекать на возможность чего-то волнующего. Наконец собрал нас в кают-компании и объявил, что так оно и есть: поскольку ветры благоприятствуют, они с капитаном выкинули план за борт. Нам представилась весьма особая возможность пересечь Южный полярный круг, и теперь мы двинемся на юг на всех парах.

Вечером перед пересечением круга Даг предупредил нас, что, возможно, подаст голос по внутренней связи довольно рано утром, чтобы желающие смогли выйти наружу и увидеть, как мы минуем «красную линию» (шутка). И разбудил-таки нас в шесть тридцать – новой шуткой про красную линию. При подходе к ней Даг драматически вел обратный отсчет от пяти. Затем поздравил «всех, кто на борту», и мы с Томом пошли досыпать. Только потом мы узнали, что «Орион» приблизился к полярному кругу намного раньше шести тридцати – в такой час, когда задумаешься, стоит ли будить миллионеров, и когда слишком темно для фотографий. Крис, как выяснилось, бодрствовал ни свет ни заря и следил за нашими координатами на телеэкране в своей каюте. Он увидел, что судно замедлило ход, повернуло на запад, а затем, описав подобие рыболовного крючка, двинулось на север, чтобы потянуть время.

Хотя Даг выступал как главный по симулякрам на службе у бренда с культистским душком, я ему симпатизировал. Он завершал свой первый сезон в качестве руководителя линдбладовских экспедиций, явно очень устал и из кожи лез, чтобы пассажиры – они, не будучи на самом деле плутократами, ожидали что-то получить за свои деньги – запомнили поездку на всю жизнь. Кроме того, Даг, насколько я мог понять, был единственным на борту, кроме меня, кого птицы интересовали настолько, что он начал в свое время вести список видов, которые ему встречались. Потом он бросил списочничество, но, подводя однажды вечером итоги очередного дня, он рассказал забавную историю о том, как во время своей первой поездки на остров Южная Георгия отчаянно и безуспешно пытался найти большого конька. Не будь он каждую минуту обуреваем желанием обслужить по полной программе весь состав искателей изображений, я бы с удовольствием познакомился с ним поближе.

Антарктика, надо сказать, оправдывала энтузиазм Дага. Мне доводилось видеть красивые пейзажи, но никогда раньше их красота не была до того ослепительна, что я не мог ее обработать, не мог зафиксировать ее как нечто реальное, как то, что действительно меня окружает. Поездка, еще до своего начала казавшаяся мне нереальной, привела меня в места, которые выглядели нереальными на свой собственный лад, на лучший. Глобальное потепление, возможно, угрожает ледяному покрову в западной части Антарктиды, но в целом континент еще далек от того, чтобы растаять. По обе стороны пролива Лемэра виднелись острозубчатые черные горы, очень высокие, но не настолько высокие, чтобы их можно было назвать просто заснеженными; они были укутаны в изъеденную ветрами снежную толщу до самых вершин, голый камень чернел только на самых отвесных кручах. Укрытая от ветра, вода была как стекло, и под сплошным серым небом она была абсолютно черная, девственно черная, как внеземное пространство. Эту монохромную бесконечность черного, белого и серого прореза́л своей голубизной глетчерный лед. Независимо от оттенка – будь то легкая голубизна мелких айсбергов, покачивающихся в нашем кильватере, или насыщенный до синевы цвет плавучих ледяных замков с арками и чертогами, или особый, как у пенополистироловых плит, бледно-голубой оттенок ледников, от которых откалываются фрагменты, – я не мог заставить глаза поверить, что они воспринимают природный цвет. Вновь и вновь я едва удерживался от смеха – до того это было невероятно. По Канту, Возвышенное складывается из красоты и страха, но меня, находившегося на безопасном комфортабельном судне с лифтом, отделанным стеклом и латунью, и с первоклассным эспрессо, Антарктика заставила его пережить скорее как смесь красоты и абсурда.

«Орион» плыл дальше по призрачному стеклу неподвижных вод. Ничего сделанного людьми не виднелось ни на суше, ни на льду, ни на воде – ни постройки, ни другого судна, и наверху, на передней смотровой палубе, двигатели «Ориона» не были слышны. Стоя там в тишине с Крисом и Адой, высматривая больших коньков, я чувствовал себя так, словно мы одни на свете и какое-то неодолимое невидимое течение влечет нас на его край, как пассажиров «Покорителя зари» в «Хрониках Нарнии». Но затем мы вошли в зону пакового льда, оказались им окружены, и понадобились изображения. Затарахтела спущенная на воду шлюпка «Зодиак», австралиец запустил свой дрон.