Агасфер - Эжен Сю

— О исчадие ада! — прошептал он, бросив яростный взгляд на Родена. — Это ты виновник моей смерти…

— Я вам всегда говорил, дорогой отец, что ваша старая солдатская закваска доведет вас до беды… — с ужасной улыбкой отвечал Роден. — Еще недавно я предупреждал вас… советовал спокойно перенести пощечину от этого рубаки… который больше рубиться ни с кем уже не будет… И правильно: ведь и в Писании сказано: «Взявший меч… от меча да погибнет»[677]. Кроме того… маршал Симон… наследовал своим дочерям… Ну подумайте сами, мог ли я иначе поступить?.. Надо было пожертвовать вами во имя общих интересов… тем более что я ведь знал… о том, что вы готовите мне завтра… Только… видите ли, меня врасплох не застанешь.

— Прежде чем умереть, — слабым голосом произнес д'Эгриньи, — я сорву с вас маску…

— О нет!.. Нет… единственным духовником вашим буду я…

— О! Как это ужасно! — шептал аббат. — Да смилуется надо мной Бог, если не поздно… Настал мой смертный час… а я великий грешник…

— А главное… великий дурак! — с холодным презрением промолвил Роден, глядя на агонию сообщника.

Отцу д'Эгриньи оставалось жить несколько минут; Роден это заметил и сказал:

— Пора звать на помощь!

Скоро крики иезуита, бросившегося на двор, привлекли целую толпу. Но, как и сказал Роден, он один принял последний вздох аббата д'Эгриньи.

………

Вечером, один у себя в комнате, при свете маленькой лампы, Роден упивался созерцанием портрета Сикста V.

Медленно пробило полночь на больших часах дома.

При последнем ударе Роден величественно выпрямился с видом адского торжества и воскликнул:

— Первое июня… Реннепонов больше нет!!! Мне кажется, я уже слышу, как бьют часы в соборе св. Петра в Риме!..[678]

LXIII

Послание

Пока Роден, погруженный в честолюбивый экстаз, созерцал портрет Сикста V, добрый маленький отец Кабочини, жаркие и бурные объятия которого так надоедали Родену, таинственно отправился к Феринджи и, подавая ему обломок распятия из слоновой кости, сказал с обычным добродушным и веселым видом:

— Его преосвященство, кардинал Малипьери при моем отъезде из Рима поручил передать вам это, только не ранее сегодняшнего дня, 31 мая.

Метис, всегда бесстрастный, теперь вздрогнул. Его лицо стало еще более мрачным, и, пристально взглянув на маленького аббата, он заметил:

— Вы должны еще сообщить мне кое-что?

— Да. Я должен сказать: от губ до чаши далеко.

— Хорошо, — сказал метис и, глубоко вздохнув, сложил обломок распятия вместе с тем обломком, который у него уже был. Несомненно, они составляли одно целое. Отец Кабочини смотрел с любопытством: кардинал, давая ему поручение, просил только передать метису обломок распятия и сказать вышеприведенные слова. Поэтому он спросил Феринджи:

— Что же вы будете теперь делать с этим, распятием?

— Ничего, — отвечал метис, погруженный в мрачное раздумье.

— Ничего? Так зачем было его везти издалека? — спросил с удивлением преподобный отец.

Не отвечая на вопрос, метис спросил:

— В котором часу пойдет завтра отец Роден на улицу св. Франциска?

— Очень рано.

— А до этого он зайдет в церковь?

— О да, по обычаю всех наших преподобных отцов.

— Вы спите вместе с ним?

— Как его социус, я помещаюсь рядом.

— Может случиться, — сказал Феринджи, подумав, — что отец Роден, занятый важным делом, забудет сходить в церковь. Напомните ему об этом долге благочестия.

— Непременно.

— Смотрите же, обязательно.

— Будьте спокойны! Я вижу, вы очень заботитесь о спасении его души.

— Очень.

— Похвальное рвение! Продолжайте так, и вы сможете сделаться когда-нибудь во всех отношениях членом нашего ордена, — ласково сказал отец Кабочини.

— Я только низший член его, — смиренно заметил Феринджи, — но никто так не предан обществу рассудком, телом и душой! Бохвани пред ним ничто!

— Бохвани? Это что такое?

— Бохвани делает трупы, которые гниют, а ваш орден делает трупы, которые ходят!

— О да… perinde ac cadaver![679] — последние слова нашего святого Игнатия Лойолы. Но что же такое эта Бохвани?

— Бохвани сравнительно с вашим святым обществом то же, что ребенок сравнительно с мужем, — пылко отвечал метис. — Слава обществу, слава. Если бы мой отец был ему врагом, я убил бы и отца! Самого любимого, почитаемого за его гений человека я убью, если он враг общества. Я говорю это для того, чтобы вы передали мои слова кардиналу, а он чтобы передал их… — Феринджи не закончил своей мысли.

— Кому же кардинал должен передать ваши слова?

— Он знает! — отрывисто отвечал Феринджи. — Прощайте.

— Прощайте, друг мой… Я могу только похвалить вас за ваши чувства к нашему ордену. Увы! Он нуждается в энергичных защитниках, так как изменники появляются и среди его членов.

— Их в особенности нечего жалеть! — сказал Феринджи.

— Нечего жалеть. Отлично. Мы друг друга понимаем!

— Быть может! — сказал метис. — Не забудьте только напомнить отцу Родену, чтобы он зашел завтра в капеллу.

— Не беспокойтесь, не забуду!

Они расстались. По возвращении домой отец Кабочини узнал, что курьер из Рима привез какие-то депеши Родену.

LXIV

Первое июня

Часовня при доме отцов иезуитов на улице Вожирар была изящна и кокетлива. Цветные окна распространяли таинственный полусвет, алтарь, украшенный золотом, и серебром, блестел. У дверей маленькой церкви, за органом помещалась в темном углублении большая мраморная кропильница со скульптурными украшениями. За этой-то кропильницей, в темном углу, с раннего утра первого июня, как только открыли двери часовни, скрывался Феринджи.

Метис, казалось, был очень грустен. Время от времени он вздрагивал и вздыхал как бы под влиянием тяжелой внутренней борьбы. Эта дикая, неукротимая натура, этот фанатик зла и разрушения преклонялся перед Роденом, оказавшим на него какое-то магнетическое влияние. Метис, этот хищный зверь в человеческом образе, видел нечто сверхчеловеческое в адском гении Родена, и последний, сразу оценив искренность этого поклонения, удачно воспользовался им, чтобы довести до трагического конца с помощью метиса любовь Джальмы и Адриенны. Все, что Феринджи знал об ордене, внушало ему великое уважение; эта безграничная и тайная власть, которая вела подкопы под мир и достигала цели с помощью дьявольских ухищрений, зажгла в метисе дикий энтузиазм, и если он признавал что-нибудь выше Родена, то только орден Лойолы, создававший ходячие трупы.

Феринджи был погружен в глубокую думу, когда послышались шаги и в часовню вошел отец Роден в сопровождении своего социуса, маленького кривого аббата. Вследствие своей озабоченности и темноты в храме Роден не заметил метиса, стоявшего неподвижно, как статуя, несмотря на волнение, столь жестокое, что лоб его был покрыт холодным потом. Понятно, что молитва отца Родена была очень коротка: