На острове Буяне - Вера Галактионова

Она прикрыла глаза – и скороговоркой предупредила:

– Целиком не расскажу – целиком чужим знать не положено. А когда не целиком, оно недействительно.

И заговорила нараспев:

<s>« …На море, на океяне,

<s>На острове Буяне,

<s>Там сидит чёрный ворон

<s>Без ног, без ясных очей.

<s>По мосту-по мосточку

<s>Шли три девицы,

<s>Три родные сестрицы.

<s>Они не учились

<s>Ни ткать, ни прясть –

<s>Только русый, чёрный волос…»

Вдруг Козин отодвинулся с поспешностью. В дверях стояла высокая, глазастая женщина. Она куталась в оранжевую шаль и смотрела на Брониславу, щурясь, будто сквозь дым.

– …Русый волос, чёрный волос выговаривать, – не видя Брониславы, тихо продолжила женщина. И ушла.

Проводив её взглядом, Бронислава усмехнулась.

– …Вот видишь, и она дальше при тебе не сказала! Чтоб это слово силы для чужих не имело: не положено! – торжествуя, заметила она.

– Жена, – буркнул Козин и затомился. – Ну-у… Сейчас начнутся припадки ревности. Да, Броня: приступы беспричинной ревности, и так – каждый день: я на это обречён. Женщины не хотят делить ни с кем того, кем они дорожат.

Бронислава оглядела Козина с презреньем:

– Ох, не похоже что-то. Врёшь ты всё про неё!.. Чего ж это ты грязноротый такой, а? Грязноротый у нас тот называется, кто с женщиной намилуется, а потом про неё чего-нибудь обскажет. А хоть бы и хорошее! – пояснила она. – Хорошее – оно ведь тоже: любую испачкать может. Поэтому наши-то мужики про своих краль – молчат, крепко-накрепко. А тебя вот сразу и видать: что не наш… Грязноротый!

Козин заметно побледнел.

– …Красивая она, жена твоя, – продолжала Бронислава сочувственно. – Не тебе ровня. Только худая. Ну, это оттого, что гордая. Гордые, они ведь все худые. Как хворые они, гордые-то, живут… Видишь, и слово знает, а не наговаривает… Я, правда, тоже сама никогда ни на кого не наговаривала. Даже на Макарушку… Потому что грех это страшный! Грех большущий, громадный на душу ложится, если насильно человека к себе привяжешь. И душа твоя никогда уж не взлетит больше. А придавленная к земле всю жизнь будет: ой, тяжёлая станет душа! Низкая, как у червяка поганого… А жена твоя не наговаривает – не поэтому. А знаешь, почему? Потому, что – не нужен ты ей!

– Так уж и не нужен! – возмутился Козин. – Да кто её возьмёт?! С моими детьми?

– Возьмёт. Всё знаю. И к гадалке не ходи… Тебя-то уже с ней – нету.

– Что за чушь, в самом деле! – заёрзал Козин. – С чего ты решила?

– А по глазам вижу. В глазах у неё тебя – нет. Давно нет. Одинокие они, глаза. Далёкие… Вот посмотришь, в них другой появится. Они для другого открытые уже – не для тебя!

Козин вскочил, снова взял с тумбочки исписанный какой-то листок и принялся было читать, отвернувшись, но тут же с треском разодрал его в мелкие клочья.

– Так значит, с этого твоего белого стиха Кешка может вернуться? – пытался успокоиться Козин и криво усмехался.

– Если с него вернётся, толку в этом мало, а зла много. Он ведь тоже – как невольник тогда со мной будет: как мертвец – он будет со мной. И тепло – оно уж никогда к нам не вернётся… Если не наговаривать, то тепло – возвращается, даже через много лет, хоть расходись, хоть разъезжайся. А если наговаривать, то уж никогда. И будешь ты не человек, а колдун! Или колдунья, – поправилась она. – Сгорбатишься раньше время. И двадцать лет потом любая твоя молитва не примется, вот какой это грех. Двадцать лет без всякой помощи будешь ты по земле не ходить, а ползать только, как змей иль змеючка!.. Да, как гадина распоследняя. И каяться замучишься, и прощенья устанешь просить, пока сроки не выйдут… А если помрёшь в это время? Прямо в ад и ухнешь. А нам ведь – на небушко положено. Да.

Бронислава опустила голову и задумалась. Но вдруг выпрямилась.

– А вот доводить нас до греха – не надо. Понял?! – погрозила она Козину кулаком. – Раз довёл кого до греха, значит – сам ты ещё больше согрешил. И тебя – сильней, чем меня, придавит, если что!

– Так ты – православная?

– А то! – с гордостью подтвердила Бронислава.

– А как же ты, грешница буянская, языческие тексты тогда проговариваешь?

– А нам так путь лёг. От них – к Сыну Божьему. А от Сына Божьего – к Богу триединому: к всея твари Содетелю, – степенно рассудила Бронислава. И повторила: – Уж такой путь нам лёг. Что ж теперь.

Козин завздыхал:

– Есть у меня знакомый священник, Броня. Он бы тебя сильно сейчас поругал! Ведь произносить даже нельзя то, что ты читала. Это ведь, милая женщина, обращение к тёмным силам. К тем, которые оставляют человека всегда – с битыми горшками. С пустотой оставляют, Броня! С пус-то-той!

– А я что? Взаправди, что ль? – непонятно усмехнулась Бронислава. – Ты сам-то, может, и без стишка всякого, больше моего тем силам служишь. Вот, при пустоте, значит, скорей меня останешься… Да ты при пустоте давно, поди-ка, и живёшь!

– Чудные вы здесь, – стыло улыбался Козин. – Что – ты, что – жена… Она местная тоже. Ваша.

– Не больно-то она и наша, – поджала губы Бронислава. – Её девчонкой сопливой отсюда увезли. Они всей семьёй когда ещё в город переехали!.. Недавно она после учёбы-то вернулась. Её и не помнит здесь никто, жену твою.

– Зато она – помнит… – уныло ворчал и озирался по сторонам Козин. – Перетянула. В глухомань. Где жить культурному человеку невозможно. Тут вам – и птицы без голоса, тут вам – и женщины без сердца… И Кешку, надо же, тоже сюда закинуло, бедолагу. Вот не ожидал, признаться.

– С сердцем мы или без сердца, а всё равно: здесь он останется! До самой смерти своей! Вот поглядишь! – засмеялась Бронислава, не слушая Козина.

– Ой, как сурово! – не поверил ей Козин.

– Ему теперь другой дороги нет, если на меня нарвался. А кто мне пакостить будет!.. – Бронислава встала, подбоченилась и прищурилась. – Я ведь и килу посажу. Ох-х, как пить дать – посажу!

В дверях она обернулась и решительно добавила, погрозив кулаком:

– Такую килу, уж такую грыжищу здоровенную, что в могилу человека утянуть может. И ни один врач не вылечит! Ни врач не вылечит, ни старуха не разговорит. Вот!.. – топнула она пяткой.

Уже в полутёмной прихожей Бронислава замешкалась, будто искала чего на вешалке. Сама же перекрестилась поскорее с усердием и, оправдываясь, прошептала в потолок скороговоркой: «Ну, опять не удержалася… Пугнула! Батюшки-светы. Да что же это у меня с языка-то всё слетает? Прямо беда… Ну вот чего с меня, с дурочки, возьмёшь? Накажи меня, Господи, за это – поскорей, зато не сильно! Отведи беду большую – нашли маленькую. Сильной-то уж – не карай».