Грехи отцов отпустят дети - Анна и Сергей Литвиновы

Шестью годами ранее

Вопреки буддизму ты жизнь живешь всего лишь раз, и никогда ничего нельзя исправить.

Ничего не зачеркнешь и не перепишешь заново – набело.

И поэтому надо постараться прожить максимально удобно и уютно – здесь и сейчас. Не откладывая на завтра и по возможности стараясь избегнуть мытарств, страданий и терзаний.

Потому что то, что говорит христианство о загробной жизни и посмертном воздаянии, это тоже блеф. Ничего там, за гробом, нет. Пустота и чернота.

У тебя – только одна жизнь. И только одна попытка.

Фенечка помнила, как одноклассники переделывали в школе хрестоматийную цитату из Николая Островского. «Жизнь дается человеку один раз, – говорилось в первоисточнике, – и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Дальше там еще коммунистическое бла-бла-бла про то, что надо отдать, дескать, эту жизнь борьбе за освобождение человечества – глупость, в которую даже при социализме никто не верил. Братья Кирсановы, во всяком случае, точно не верили – она от Николая Петровича слышала в этом месте глумливое: «…Надо прожить так, чтобы не было мучительно больно». И – точка.

А она бы еще добавила: «…чтобы не было мучительно больно, а только приятно».

На ее беду, стартовых условий у Фенечки – в отличие от тех же братьев Кирсановых, баловней советских времен, – имелось кот наплакал.

Вернее, первые-то лет десять были хороши – жаль, не ценила, разницы не знала. А потом папаша, чудак и подонок, связался с молодухой, завел новую семью, бросил прежнюю, всех троих: мать Фенечки, ее самое и сестру.

С отцом у девушки со временем отношения наладились. Она даже в новую его семью стала в гости приезжать, со сводным братиком (которого немедленно сделала отцу молодуха), типа подружилась. Плохой мир, известное дело, лучше доброй ссоры. А отец свою неизбывную вину перед брошенными дочерями пытался искупить: то деньжат подбрасывал, то летний отдых оплачивал, то смартфон новый покупал.

Матери-то сильно поплохело после развода. Особенно в материальном смысле. При отце она, как в декрет с первой дочерью ушла, больше и не работала. А тут – ба-бах. Алименты, конечно, алиментами, но отец особо не расщедривался, пришлось снова пойти ишачить. Плюс моральные страдания. И от предательства, конечно. И еще от отсутствия перспектив – кому она нужна, сорокалетняя, с двумя девчонками, одной – десять, второй – четырнадцать? И от каждодневной необходимости добывать свой хлеб в поте лица своего: бежать по утрам на электричку, душиться в переполненных вагонах, чтобы после двухчасовой дороги – еще восемь, а то и все десять-двенадцать, с переработками, часов гнуть спину над постылым компьютером. И то хорошо, и то спасибо, что такую службу нашла!

И ведь (подмечала Фенечка) ничего никому за это не было. Никакого воздаяния. Ведь если бы был Бог, он бы всем полной мерой отсыпал. И всыпал! Но нет. Ничего. Ни отцу – за то, что семью бросил. Ни Лизке, новой бабе его, – за то, что чужого мужика, хорошего-умного-доброго, из семьи увела. И не последовало никакой компенсации матери за все ее страдания. Нет, нет и нет.

Вот так и за гробом ничего не будет. Ведь если бы было чего – как-нибудь дали б знать. Чего-нибудь вездесущая наука установила. А то в тайны квантов, кварков и всяких там пи-мезонов ученые своим пытливым, блин, взором проникают. А про загробную жизнь (самое интересное, что есть на свете!) ни слова сказать не могут. Значит, там темнота и пустота. А даже если предположить невозможное, и райские, к примеру, кущи или адские сковородки – они существуют, то это сколько же надо ждать с постной рожей, в умильном платочке, в старенькой одежонке? Ходить, поклоны бить – чтобы потом, посмертно, поиметь гигантское счастье загробное?

Короче, жить надо здесь и сейчас.

Эту мысль Фенечка для себя сформулировала рано. Еще даже раньше, чем первые месячные пришли.

И для того чтобы обеспечить себя по жизни всем необходимым, и окружить комфортом, и получать удовольствия всяческие, в средствах особенно стесняться не следует. Вершить то, что ты сама считаешь правильным. Особо, конечно, палку не перегибать. Семь (или сколько их там, десять?) смертных грехов не совершать. И не потому, что боженька воздаст по заслугам. А потому, что могут здесь и сейчас поймать за руку. И на земле покарать. А если видишь, что дело верное, – почему бы не поступить так, как сама считаешь правильным? Как полезно будет для тебя самой и твоего благополучия? Об этом всегда надо задумываться, когда судьбу свою определяешь.

Так и с учебой. Зачем она, к примеру, на графический дизайн поступила? Во-первых, какая разница, где учиться! Высшее образование нужно, от этого не отвертишься. Какие перспективы имеются по жизни у тех, кто не выучился? В лучшем случае – умелый ремесленник. К примеру, парикмахер. Маникюрша. Офис-менеджер. Тренерша в клубе. Пахоты и усилий много, и все на ногах, а денег – средне, и каждая копеечка – трудовая, по>том политая.

А дизайнер – профессия востребованная. В десятку самых нужных входит. Без куска хлеба не окажешься. Вдобавок и способности имелись. Наверное, в бабку, которую Феня никогда в жизни, по причине эмиграции последней, не видела, но которая, говорят, хорошим архитектором была и рисовальщицей.

С третьего класса Фенечка в изостудии занималась, и преподша ее нахваливала. А потом, ей всегда картины, и всякие там скульптуры, и даже просто красивые здания были по вкусу. Как-то она понимала их. И те, что в Третьяковке висели, и те, что в Пушкинском. И Поленова с Куинджи любила, и Ренуара с Моне. А когда папаша еще жил с ними и вывозил регулярно семью за рубеж, она всегда просила (вот такой была ненормальный вундеркинд): сводите меня в художественную галерею. И действительно, от картин и скульптур она, как тогда говорилось, – тащилась. И даже после того как отец сделал ноги, самый реальный способ был раскрутить его, чтоб оплатил поездку или хотя бы взял за границу с собой, пусть даже в составе новой семейки: «Па-апочка, я так хочу вживую посмотреть Национальную галерею в Лондоне и галерею Тейт!» И папочка скрипел, морщился, но – башлял.

При том, что она, кажется, с младых ногтей понимала, как все в картинах этих сделано – даже у Дали! – никогда ей не хотелось их повторить. И не было никакого честолюбивого желания стать с ними, художниками, вровень. Вот если бы у нее все само получалось, выливалось по щучьему велению – как, предположим, стихи у Пушкина или рисунки у Модильяни или Пикассо: вжик, одна линия, и готов голубь мира! – тогда она, быть может, и согласилась бы стать художницей. А трудиться в поте лица, делать эскизы, продумывать композицию, вскакивать ночами от великих озарений – нет, это не для нее. Ей бы чего поспокойней.

Как впоследствии, гораздо позднее, говорил ей Николай Петрович: «Какое счастье, Фенечка, что у тебя нет присущего художникам бешеного честолюбия и ты можешь вести нормальную, размеренную и счастливую жизнь!»

– То есть растительную? – лукаво улыбалась она, сверкая глазами.