Ты как девочка - Елена Колина

– Вы так сильно любите Чучело мужа?..

– Чучело мужа?.. – улыбнулась. – Нет, это я про твоего папу, извини, конечно, за такой романный ход. Представляешь, когда он Клару встретил, сказал мне: «У нас с тобой была большая любовь»! Была! Значит, понял, что уже нет, не большая любовь…

Я мысленно произнес: «У нас с Лизаветой была большая любовь». Ну да, это звучит так, будто я стал взрослым и старым, и вспоминаю свою жизнь, и никакой любви уже нет в помине.

– Чучело мужа люблю, конечно. Но он перестал со мной спать.

По-моему, матери так не говорят с сыновьями? Я уверен, что не говорят. Но ведь она не знает, что я знаю, она разговаривает со мной как с другом.

– Вы точно знаете, что он вас не любит? Он все время смотрит вокруг и улыбается.

– Он раньше смотрел только на меня. Нет, я понимаю, что счастье – это не норма. Я иногда сижу-сижу и вдруг введу в поисковик «мне плохо, что мне делать?». Я бы написала роман из одной строчки «мне плохо». Но я понимаю. Я же не Клара, это она все ждала счастья, а я всегда знала, что счастья никакого нет. Есть симметричный ответ судьбы: это тебе за то, а то за это.

Что это они все про счастье, что счастья не бывает, как сговорились? Похоже, они только что узнали, что счастья нет, и плачут – ах, вот как, и одновременно радуются – ну, ура, теперь мы знаем главный секрет жизни. Деда Мороза не бывает.

Завтра они с Чучелом мужа улетают домой, в Бельгию.

Чучело мужа, оказывается, прекрасно понимает по-русски. Мы с Мамочкой этого не знали, но ведь Карл-то знала?! Зачем она обсуждала его при нем? Может, она таким образом пыталась до него достучаться, доцарапаться, чтобы он ее услышал?

Я уже открыл рот, чтобы сказать ей: мне не жалко, пусть вычеркивает из своего списка, что бросила меня, и не ждет за это симметричного ответа судьбы.

Открыл рот и тут же закрыл: вспомнил, что она не знает, что я знаю. Нет у меня никакой возможности поступить так, чтобы было хорошо для них обеих. Это вот такой урок: всем не может быть хорошо. Один раз выбрал, уже так и будет.

2005 год

Андрюшу вели в детский сад все вместе: Клара держала его за одну руку, Мура за другую, Берта плелась позади с угрюмым видом, иногда прискакивала вперед и понуро плелась чуть впереди Клары, чтобы Клара видела, как она переживает. Она была против детского сада: по ее мнению, Андрюша, нежный ребенок с тонкой душевной организацией, не подходил для детского сада. И детский сад также не подходил Андрюше.

Берта прекрасно приспособилась к новому, постсоветскому времени, приняв все, что оно ей давало, – возможность путешествовать, красиво одеваться, читать, пробовать новую еду, – принять было легко, а вот примириться с тем, что у нее кое-что отняли, было нелегко.

Она говорила так: «Если вы думаете, что в советское время все были равны, вы просто не в курсе. В советское время мы все были так не равны, что держись: каждый находился строго на своей полочке. Например, мой покойный супруг был профессор, и, знаете, это была совсем неплохая полочка…» Как профессорскую внучку Муру отдали в академический детский сад, где детей через день водили в Эрмитаж и учили манерам, а вот Андрюшу они вели в обычный садик, как будто он обычный ребенок… Разве не неприятно? Академический детский сад был далеко от дома, а детский сад, в который вели сейчас Андрюшу, совсем рядом, на Тверской, от Таврической десять минут, и то если плестись нога за ногу, – небольшое, но все-таки утешение.

Мура с заметной обидой сказала: «Я же всю свою жизнь ходила в садик, почему вокруг Андрюши такие пляски? Он у вас, понятное дело, особенный…» Муре казалось, что ее строго воспитывали, и Андрюше должно достаться то же. Берта говорила, что более либерального воспитания, чем досталось Муре от деда, свет не видел, а Андрюша – бедный ребенок, растет без деда… Берта считала, что ребенок еще не готов к детскому саду и будет готов к десяти годам, не раньше.

Берта с Мурой продолжали пререкаться.

– Ничего, что в десять лет дети уже ходят в школу и его не примут в детский сад?

– Ну, не примут и не надо…

– Правильно дед говорил – ты соплисист, не признаёшь реальность, тебе кажется реальным только то, что происходит в твоей голове…

– Соплисист… сама ты соплисист! Ты небось… считаешь, что соплисизм – это насморк?! Со-лип-сизм, поняла, серая ты девочка! …И да, правильно, все происходит в моей голове, а по-твоему где?

Так они шли и пререкались, Андрюша все это время молчал: он очень боялся идти в детский сад, он всегда боялся нового.

– Помидора, а можно мне домой?

Андрюша назвал Берту Синьорой Помидорой, как только она ему прочитала «Чиполлино». «Почему, разве я толстая?» – удивилась Берта. «Нет, ты важная», – ответил Андрюша.

После смерти мужа Берта начала курить, дома, не стесняясь – лежала на диване, в одной руке пепельница, в другой сигарета, и говорила: «Я буду лежать, а вы за мной ухаживать». Мура удивлялась: раньше она за ними ухаживала, почему же теперь они? Клара сказала: «Мы постараемся».

Берта тиранила Муру («У меня закончились сигареты, беги быстро, а то будет плохо…» – «Кому плохо?» – «Тебе, конечно»). Кричала на нее хриплым голосом: «Слушай меня! Смотри на меня! Я что сказала?! Я знаю, как надо!» Требовала уважения, послушания, десертов. Если Мура обижалась, ласково говорила: «Мурочка, я обращаюсь с тобой лучше, чем с родной дочерью». «Тебе это ничего не стоит», – замечала Клара, родная дочь.

К Андрюше Берта относилась не так, как к Муре: Мурочка будто родилась у нее самой, была полностью ее ребенком, с Андрюшей же она словно сказала: «Ну не-ет! С меня хватит!» – Андрюша совершенно точно был ребенком Клары. Может быть, Берта исчерпала свой материнский ресурс, может быть, пришло ее время быть бабушкой, а не мамой, а возможно, это было что-то глубинное в духе психоанализа: профессор Горячев умер, без мужа она не могла стать матерью. Так или иначе, Андрюшу она любила как положено любить внука: нежно, но отстраненно, не включая личную ответственность. При этом ставила его сиюминутные интересы выше собственных: ребенку самое вкусное, самое лучшее, мягкое, красивое, – и даже разрешала ему смотреть мультики по телевизору в то время, когда шла ее любимая передача. Муре, напротив, не уступала ничего и ни в чем, с ней стала горячо и страстно требовательной. …Чего требовала? Всего, любви.

– Ладно, плакса… Тебе понравится в детском саду, там… э-э… совсем не страшно, – сказала Мура Андрюше.

Хотя Мура обманывала Андрюшу на каждом шагу, он все равно верил ей бесконечно. Но сейчас ему было понятно: если Мура уверяет искусственным голосом, что в детском саду не страшно, значит, там очень страшно.

Андрюше не особенно понравились шкафчики в раздевалке, они были с веселыми картинками, будто здесь каждый ребенок обязан веселиться – а если ему не весело, если ему грустно?.. Не понравилась воспитательница: узнав, как его зовут, она рассмеялась и сказала: «У нас тут есть кукла, Андрюша в пальто, будем тебя так называть». Андрюше показалось, что в этом нет ничего смешного и что воспитательница с ним странно ласкова… Зачем она ласково сказала «ты мне очень нравишься», ведь она его совсем не знает? Это было такой очевидной неправдой, что Андрюша чуть не заплакал – ему стало жалко воспитательницу, вынужденную притворяться, что ей нравятся дети. Чтобы не расплакаться, он сильно сжал Кларину фотографию в кармане, фотография была взята с собой на случай, если он сильно соскучится.