Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Они остановились в мотеле у дороги для дальнобойщиков, таксистов и еще бог знает какого сброда, которого всегда много на дорогах, ведущих из столицы куда глаза глядят. В номере было неубрано и пыльно, на старом, в проплешинах, ковре валялись винные бутылки, оставшиеся от прежних жильцов, окна, заляпанные придорожной грязью, почти не пропускали света, и пахло несвежим бельем и хлоркой, которой, видимо, изредка мыли полы. Расплатившись за трое суток вперед, он подумал, что с тех пор, как они встретились, где он только не спал, хотя пятьдесят лет своей жизни провел на одной-единственной кровати с шишечками, которой был верен с любыми женщинами, а кровать эта досталась ему от отца, и кто знает, возможно, именно на ней его родители в одну из ночей зачали его самого. Я устала, заныла она, у меня болят кости и грудь, трудно дышать, и посмотри, как надулся опять мой живот, сделай же что-нибудь. Он сделал ей укол трамадола, от которого утихла боль и накатила сонливость, и, отдыхая после дороги, она задремала.

Кровати были узкими, их разделяло расстояние вытянутой руки, и, пока она спала, он поглаживал ее по щеке, вспоминая свою квартиру, полную книг, и думая о том, что в его жизни книг было, как женщин, великое множество, а в ее не оказалось ни одной прочитанной до конца, если не считать сценарии, а что толку от этих книг, если они не отвечают на вопросы, кто я такой, как должен прожить свою жизнь, единственную и неповторимую, и, главное, зачем, а еще ни в одной из них нет ответа на мучивший его после операции вопрос, в чем смысл жизни, от которой почти ничего уже не осталось.

Я расскажу тебе одну притчу про царя, растолкал он ее через четыре часа, и она, потирая глаза, сердито уставилась на него, у этого царя не было времени, чтобы читать, но не как у тебя, потому что его время вышло, нет, у него было отменное здоровье, но царь был занят войной, так что приказал мудрецам прочитать все книги за него и выдать ему только те, в которых будет заключена вся мудрость мира.

И что, спросила она капризно.

Слушай дальше, когда через несколько лет царь вернулся из похода, мудрецы положили перед ним стопку книг, сказав, что это лучшие книги, прочитав которые, тот поймет главное, но царь опять не нашел времени, чтобы прочитать их, и, уходя на очередную войну, приказал мудрецам выбрать из этих книг главное, что уместилось бы в одну книгу.

Она натянула одеяло на голову, но он продолжал: царь вернулся через много лет и был уже так измотан, что не хотел читать и одну книгу, поэтому, отправляясь в свой последний военный поход, приказал мудрецам выбрать из этой книги концентрат всего и вся, самую большую мудрость и самую истинную истину, сжатую до одной фразы, а вернулся царь уже разбитым стариком, которому оставалось всего ничего, и когда мудрецы пришли к его постели, был уже одной ногой в могиле.

Наконец-то, обрадовалась она, мне уже надоело слушать, а он удивился, ведь раньше никогда не была такой капризной, но сейчас с ней происходило что-то, чему он не мог найти объяснения.

Так что, спросил царь, вы выполнили мой приказ. Мудрецы закивали, да, ваше величество. Ну, говорите же скорее. Человек рождается, живет и умирает, и это есть самая большая мудрость и самая истинная истина, концентрат всего и вся. Хорошо, заулыбался царь, да, хорошо, и, помолчав, добавил, но поздно, и в этот момент умер.

Когда он закончил, она вынырнула из-под одеяла, и в ее глазах набрякла усталость, знаешь, если бы я была книгой, ты мог бы носить меня в портфеле и класть под подушку, а впрочем, нет, не нужно, не хочу.

О том, чтобы заказать обед в номер, не могло быть и речи, так что пришлось спуститься в соседнюю забегаловку, которую в округе звали тошниловкой, где собирались байкеры, парковавшиеся под окнами мотеля, таксисты, водители большегрузов и рейсовых автобусов, молоденькие шлюхи, уже довольно потасканные, какие-то вертлявые жулики, а может, воришки, а может, не то и не другое, кто их разберет. Он выбрал столик в углу, еще неубранный после других посетителей, только что ушедших, и ему пришлось, сложив на поднос их грязную посуду, самому все унести, а заодно и протереть стол, испачканный чем-то липким. Прости, не самое лучшее место, пробормотал он и, поставив поднос с едой, погладил ее по руке, да и пирогов с голубикой здесь не водится. Но она, одернув руку, поморщилась, чего никогда не делала раньше, и, проследив за ее взглядом, он заметил, что она пялится на мальчишку-мотоциклиста, невысокого, одетого в защитный костюм, похожий на панцирь черепахи. Как только они приехали сюда, она стала злая и резкая, и если раньше все время смеялась и соглашалась со всем, что бы он ни сказал, то теперь, наоборот, перечила, дулась и молчала, а еще перестала заплетать свой рыжий парик в две косички, а закрутила искусственные волосы в пучок на затылке. Хорошее место, мне нравится, сказала она только для того, чтобы позлить его. Кормят тут наверняка ужасно, оправдываясь, добавил он, пытаясь расковырять зубочисткой дырки в солонке, забившиеся отсыревшей солью. Уверена, здесь отлично кормят, угрюмо отозвалась она, пахнет аппетитно. Он с удивлением принюхался к тяжелому спертому запаху кухни, прогорклого масла, на котором жарили несколько раз, и наспех разогретого супа, сбежавшего из кастрюли. Да, пахнет и правда приятно, неуверенно пробормотал он. Ты с ума рехнулся, резко оборвала она его, здесь все омерзительно, так что одно из двух, или мы тут отравимся, или задохнемся в духоте. Вконец растерявшись, он уткнулся в тарелку.

Первое оказалось терпимым, не суп румфильда, только слишком много томатной пасты и слишком мало мяса, а вот гречку с подливой оба отодвинули подальше, зато сдобные булки с маком были вкусными и заглушили изжогу. Ты не жалеешь, что уехала со мной, спросил он, терзаемый угрызениями совести, ведь разве заслужила она того, чтобы обедать в занюханной столовой, в компании дальнобойщиков и шлюх, а умереть, что могло случиться в любую минуту, он никогда не забывал об этом, в придорожном мотеле на грязных простынях, а ведь совсем не так виделась ему эта история, когда он выкрал ее из онкоцентра, но вышло как вышло. Иди ты к черту, едва слышно просипела она, и он на мгновенье решил, что она снова напялила на себя какую-нибудь дурацкую роль, потому что в последнее время стала совершенно невыносимой, спорила по любому поводу, не смотрела в глаза и кусала ногти там, где они еще не слезли, пока его вдруг не осенило, а вдруг это никакая не роль, а самый обыкновенный переходный возраст, который она не прожила тогда, когда это было положено, потерявшись среди ролей в кино и жизни, а теперь, похоже, наверстывала, получите-распишитесь, время между детством и взрослой жизнью, который вроде нейтральной полосы на границе, где уже закончилась одна территория, но еще не началась другая. Себя он уже плохо помнил в этом возрасте, разве только ощущение того, как тебе тесно в собственном теле, словно в чужом костюме, меньше на три размера чем нужно, всплыло в его памяти, и больше ничего. Чувствуя, что не наелся, он взял еще пару булок и чай в пластиковом стаканчике, который пришлось нести до стола, обернув салфеткой, чтобы не обжечься, а она, буркнув, что хочет подышать воздухом, вышла на улицу. Мальчишка, с которым она перемигивалась, выждав пару минут, отправился за ней, и он сначала хотел броситься следом, а затем решил, будь что будет, в конце концов, она и так уже превысила кредит отпущенной жизни и сильно ушла в минус, пусть вытворяет что хочет, да и кто он ей на самом деле, чтобы это запрещать.