Я и Он - Альберто Моравиа

Тем не менее я все равно уже втянут в эту игру. До слуха долетает следующий тошнотворный разговор: — Вот уж не подумал бы по названию, что картину ожидает подобный успех. "Женщина без свойств" — я бы за такое название гроша ломаного не дал.

— Однако прокат моментально его заглотил.

— Еще бы, ведь там есть сцена, где она раздевается за прозрачной занавеской… — Женщина без свойств. Знаешь, что это напоминает? Даму без камелий..

— "Женщина без свойств" — название для тихого киноомута, а в тихом киноомуте как известно, черти водятся. Зритель это почуял и… — Точно. Зритель не ошибается. Он безошибочно чувствует, когда… — Ну, не скажи. Я утверждаю, что это название вялое, непривлекательное. И потом, что вообще означает: "Женщина без свойств"? Ничего, ровным счетом ничего. У женщин отродясь не было никаких свойств, все эти женские свойства — выдумки разных дуралеев… Тут уж я не могу не вмешаться по двум причинам: вопервых, как тщеславный самоучка-"ущемленец", во-вторых, как возмущенный претендент на раскрепощение: — Надеюсь, я не скажу ничего нового, напомнив вам, что название фильма — "Женщина без свойств" — перекликается с куда более известным названием романа Музиля.

Даю голову на отсечение, что никто из них не читал "Человека без свойств", зато все наверняка о нем слышали. И ну шпынять меня колкостями, словно смельчака, решившего пощеголять своей культурой, не давая мне при этом никакой возможности доказать, что я единственный за этим столом, кто хоть что-то знает о романе Музиля. Со всех сторон раздаются примерно такие реплики: "Благодарим за ценную информацию"; или: "А то без тебя мы бы не догадались". Но выделяется среди всех, как всегда, мой архивраг Кутика. Невообразимо растягивая рот в издевательской ухмылке, он восклицает: — Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет! Нас снова усаживают за парты. Это в нашем-то возрасте! И кто?! Лекцию нам, видите ли, взялся прочесть о том, что есть-де такой романец под названием "Человек без свойств", а написал его некий писатель по имени Музиль. И для чего только у каждого-из нас по одному, а то и по два диплома? Для чего, интересно знать, мы корпели лучшие годы над книгами? Зачем нужно было идти на такие жертвы ради собственного образования, чтобы потом первый встречный обращался с тобой, как с неучем? И все это со смешком и ужимками, напоминающими зубчатый ковш экскаватора, когда тот зачерпывает огромный кусок грунта и, захлопнувшись, переносит его в другое место. Я знаю, как мне следовало бы себя вести: не только не реагировать, но и не проявлять никаких эмоций. Но как "ущемленец", подвергшийся нападению такого же, если не большего "ущемленца", я заранее чувствую, что не смогу сохранить хладнокровие, как бы мне того ни хотелось. Меня обуревает неудержимая ненависть. При этом я совершенно ясно сознаю: провоцируя меня таким вульгарным образом, Кутика ждет, что я затею с ним перепалку для всеобщего увеселения; возможно, еще больше этого ждет Протти, раскомплексованный тиранишка закомплексованного двора, науськивающий нас друг на друга и приговаривающий: "Удар ниже пояса, Кутика. А ну-ка, Рико, защищайся!" К счастью, когда вопреки своей воле я уже собираюсь наброситься на Кутику, в дело встревает "он": "- Как, я тут, можно сказать, в полной боевой готовности, а ты идешь на попятный, чтобы потрепаться об этом твоем Музиле?" И то сказать: как ни крути, а ущербности от этого не убавится; уж лучше оставаться с "ним", чем выставлять себя на посмешище ради нелепой культурной дуэли с Кутикой. С притворным испугом я восклицаю, подняв руки: — Мир, мир, мир, сдаюсь, я проиграл! Все что угодно, только не литературный спор, меня куда больше прельщает арбуз.

Слегка разочарованный стол постепенно отвлекается от меня и Кутики. А я, уделив несколько минут арбузу, наконец поворачиваюсь к Мафальде.

Опершись локтем о стол, она поддерживает ладонью подбородок. Вторая ладонь опущена, ее не видно. Неподвижный взгляд устремился куда-то в пустоту; она, конечно, никуда не смотрит и ничего не видит; полностью отрешенный вид, наверное, ей скучно.

Спрашиваю у "него": "- Что мне делать?" "Он" тут же отвечает: "- Скажи ей то, о чем ты только что подумал.

— Я подумал, что ей скучно.

— Так вот, скажи ей это, а потом сразу же возьми за руку. Только не резко и не грубо. По старинке, по старинке".

"Он" прав, в сущности, "он" всегда прав. С некоторым усилием я поворачиваюсь боком, чтобы заглянуть в неподвижные, отрешенные глаза Мафальды. Этот маневр поражает ее по крайней мере своей нарочитой искусственностью. Не давая ей опомниться, я спрашиваю: — Вам скучно? — Очень.

Мгновенно соображаю, что главное сделано. Это "очень", чуть слышно произнесенное подувядшими, обиженными губами, равнозначно призыву к действию. Протягиваю под столом руку, наугад направляю ее в сторону Мафальды, опускаю, касаюсь колен, взбираюсь к утробе и наконец дотрагиваюсь до тыльной стороны ее ладони. Не мешкая хватаю и сжимаю ее.

Тут меня ждет сюрприз. Вопреки моим и "его" предположениям Мафальда не принимает сближения. С непредвиденной силой она начинает выкручивать ладонь, пытаясь вырвать ее из моей руки. Она тянет ее на себя, сгибает, выворачивает, упирается пальцами в мою ладонь и впивается в нее острыми ногтями. Такое впечатление, что сжимаешь в руке большущего краба, прыткого и строптивого. Однако ясно, что Мафальда не хочет скандала и открытого отказа. Пытаясь высвободить руку, она держится при этом чинно и внимательно, как и полагается держаться хозяйке дома за столом с гостями. Борьба ее и моих рук продолжается еще какое-то время. Затем, когда я уже меньше всего этого жду, Мафальда сдается. Она поворачивает ко мне лицо старой болонки или пожилой тигровой кошки с раскосыми, окруженными сетью морщин глазами и спрашивает чрезмерно певучим голосом: — А вам весело? — Нет.

Одновременно чувствую, что ее ладонь полностью расслабилась и теперь безвольно покоится в моей. "Он" торжествующе восклицает: "- Пора! Положись на меня".

С этими словами "он" бесцеремонно отпихивает меня, уверенный в себе, властный, неистовый. Нехотя уступаю "ему" место и пассивно наблюдаю за эротическим дуэтом между "ним" и Мафальдой.

Ну и фрукт! Только что заливал мне про ухаживание "по старинке". Как же, по старинке! Все происходит так, будто мы не за столом в саду на вилле Протти в присутствии двадцати человек, а прямо на земле, посреди какой-нибудь свалки на окраине. Будто Мафальда — не Леда Лиди, звезда тридцатых годов, а обычная дешевая потаскушка. Обмякшая рука Мафальды покорно опущена; "он" тянет ее к себе. Мафальда сопротивляется; "он" силой осуществляет переход сцепленных рук с коленей Мафальды на мои колени. Мафальда делает робкую попытку воспротивиться этому маневру; "он" неумолимо подавляет ее и кладет ладонь прямо на себя. Мафальда упорно держит ладонь раскрытой; "он" заставляет ее согнуть пальцы. Только теперь Мафальда наконец-то решается сжать "его"; тогда "он", совершенно уверившись в себе, начинает расти и надуваться, становится до неловкости твердокаменным, ничуть не заботясь обо мне и о моем весьма щекотливом положении. Да уж, нечего сказать: по старинке! И тут я замечаю молниеносное изменение в выражении лица и позе Мафальды. Она попеременно стреляет вытаращеными глазками то на меня, то на гостей. Грудь ее вздымается тяжело и трепетно. Время от времени она испускает глубокий и шумный вздох, словно вот-вот потеряет сознание.