Абсолютное доказательство - Питер Джеймс

Странный холодок пробежал у него по коже – словно каждый волосок на теле встал торчком.

Перед ним стоял деревянный, ручной работы сосуд для питья. Чаша.

Росс сфотографировал ее со всех сторон, затем взял в руки. Овальной формы, на невысоком круглом основании, без всяких украшений, неровная, потемневшая от старости, она все же была… прекрасна.

Дно ее, как заметил Росс, покрывала какая-то ржаво-бурая корка.

Что это? Изощренный розыгрыш? Или в самом деле утраченное сокровище, которое ищут христиане две тысячи лет?

Дверь гаража вдруг содрогнулась, словно кто-то ломился внутрь. Росс вздрогнул, но тут же перевел дух. Это ветер, сказал он себе, просто ветер. И снова перевел взгляд на чашу.

Неужели это и есть Святой Грааль? И он, Росс Хантер, его нашел?

Те, кто следили за ним вплоть до Колодца Чаши, а там сбросили в колодец и сбежали с его сумкой, определенно так и думают.

Он снова опустил взгляд на чашу. Бережно, почти с благоговением провел кончиками пальцев по неровному деревянному боку.

Чаша, из которой пил Иисус? Чаша, в которую, если верить легенде, ученики собрали его кровь?

Чаша, которую Иосиф Аримафейский привез в Англию и спрятал здесь, в пещере близ колодца, тщательно замаскировав и вход в пещеру, и выход?

Хотелось бы знать, сказал себе Росс, скоро ли мои противники поймут, что их провели. И снова пустятся по следу.

Кто это? Тот же человек – или люди – что пытали и убили Кука?

Чашу нужно спрятать.

Хантер огляделся вокруг. Куда? Где найти такое место, о котором никто не подумает?

В углу гаража валялась пустая сумка для гольфа. Деревянный ларец Росс сунул в ее боковой карман и застегнул. Затем завернул чашу в брезентовую штормовку, надел налобную лампу и вышел на улицу, под непрекращающийся дождь. Оказавшись на заднем дворе, достал из сарая лопату.

За сараем имелся клочок земли в пару футов шириной: здесь у Росса и Имоджен располагалась компостная куча. Хантер отбросил в сторону немного компоста, выкопал яму; завернув чашу в тряпицу, положил ее на дно, снова засыпал землей и сверху забросал компостом.

Закончив, он вернулся в дом, сбросил мокрые и грязные ботинки и, совершенно вымотанный, поплелся в ванную. Голова еще гудела от удара по носу. Росс проглотил две таблетки парацетамола, запив их водой, разделся, очень быстро почистил зубы и принял душ, а затем нырнул в постель.

Часы показывали 2:49.

Он был совершенно измотан, однако заснуть не мог.

Лежал и размышлял. Прислушивался. Вздрагивал от каждого звука.

Что же делать дальше? И что за беды он, возможно, уже навлек на себя и на Имоджен?

«Завтра, – думал Росс, – первым делом отправлюсь в охранную фирму и установлю новейшую охранную систему для дома. С тревожными кнопками повсюду».

Но эта мысль не успокаивала – слишком отчетливо стояло перед глазами изуродованное тело и искаженное ужасом лицо Гарри Кука.

«Те, кто сбросил меня в колодец и пытался замуровать там, внизу, далеко не ушли. И, как только поймут, что их надули, вернутся».

Представив себе физиономию неведомого противника в тот миг, когда тот решит проверить свою добычу, Росс невольно улыбнулся.

Но лишь на миг. Затем его вновь охватил страх.

Среда, 1 марта

Трапезная монастыря Симонопетра – просторная зала с высоким потолком и голыми выбеленными стенами – когда-то предназначалась для трехсот монахов, обитавших здесь в лучшие дни монастыря. Вдоль ее стен стояли квадратные столы из местного мрамора, на десять человек каждый. Посредине – аналой, откуда сейчас доносилось монотонное чтение Евангелия. Монахи за тремя столами в молчании поглощали свой завтрак.

Брат Петр сидел отдельно от прочих, за угловым столом. Сюда сажали провинившихся монахов, чтобы те ели в одиночестве, размышляя о своих проступках, – наказание, равнозначное тому, чтобы «поставить в угол».

За вчерашнее происшествие брата Петра на месяц лишили вина: теперь ему приходилось довольствоваться тепловатой рыбой, сыром фета, помидорами, салатом-латуком и хлебом.

Через несколько часов после происшествия настоятель вызвал Пита к себе и сурово распек его. «Ты опозорил наш монастырь», – сказал настоятель.

– Понимаешь ли ты, брат Петр, что без финансирования, особенно от ЕС, ни наш монастырь, ни другие монашеские общины Афона долго не протянут?

– Понимаю, отче.

– Быть может, слишком глубокий след оставила на тебе светская жизнь в Америке, где ты приучился все проблемы решать кулаками? Прибыв сюда, ты рассказал мне на исповеди, что отсидел два года в тюрьме за драку с посетителем ресторана быстрого питания. Он сказал тебе какую-то грубость, и ты набросился на него с кулаками. Быть может, насилие все еще живет в твоем сердце?

– Нет, отче, я всем сердцем принял мирное монашеское житие и не отступлюсь от него. Не я опозорил монастырь – его хотел опозорить этот репортер. Он решил написать, что мы здесь попусту тратим жизнь, гоняясь за призраками. Я испугался, что после такой статьи мы можем лишиться финансирования, ну и… почувствовал, что должен защитить монастырь. Защитить всех нас.

– Кулаками?

– Прошу прощения. Мне неспокойно в последнее время – тревожат видения… Все чудится, что Господь хочет что-то мне сказать.

– Вот как? – Настоятель, прищурившись, взглянул на монаха. – Почему же ты думаешь, что эти видения от Господа?

– Должно быть, просто чувствую – здесь, глубоко внутри.

– И что же Он тебе говорит?

– Что Господь наш Иисус скоро вернется на землю. Что Он уже грядет, чтобы спасти мир. Никто не знает об этом, никто не замечает перемен. Они уже близки – но, чтобы спасти мир, Господу нужна наша помощь.

– Сын мой, утверждение очень серьезное. И если ты ошибаешься – значит, попал в беду. Однако объясни мне, с чего Господу вздумалось говорить с тобой – с человеком, склонным к насилию? Разве насилием можно что-то решить?

– Я согрешил, каюсь, – промолвил брат Петр, глядя в пол. – Но чувствую, что я прав.

– Все мы знаем, что Господь наш вернется. Его слова всегда полны любви и прощения. И мы здесь, чтобы проповедовать Его слово. Как думаешь, когда ты ударил известного и влиятельного журналиста, чего этим добился?

Питу хватило совести покраснеть.

Однако теперь, наедине со своими мыслями, вяло ковыряя вилкой рыбу, он всей душой желал, чтобы его кузен Ангус был здесь.

Ангус был единственным человеком, с которым Пит хоть немного сблизился. С которым чувствовал себя легко и свободно. Мог задавать ему любые вопросы. И теперь мечтал спросить об одном: чувствует ли Ангус в своем далеком монастыре то же, что и сам Пит?