Проклятие обреченных - Наталия Кочелаева

Леонид Шортман ловил себя на том, что ведет странную и самому себе малопонятную жизнь. Дни укладывались ловко – совершенно одинаковые дни, заполненные делами и хлопотами, которые, впрочем, все чаще приходилось себе придумывать. Хорошо налаженное дело уже работало само по себе, вращались незримые лопасти, накапливался по капле капитал… Но это уже не радовало, порой он ощущал странное безразличие и к своему, великой ценой приобретенному детищу, и даже к деньгам, к тем возможностям, которые они давали. В сущности, он был очень одинок, и одиночество казалось ему ледяной глыбой, в которой он был запаян, как доисторическая муха в янтаре, и особенно он чувствовал это по ночам – непробиваемую толщу льда между собой и остальным миром.

«Кто бы мог подумать, – усмехался Шортман про себя. – Кому бы рассказать – не поверили бы. Посмеялись. Я одинок! Дурацкий анекдот».

Самому ему было совсем не смешно. Он искал выходы из одиночества и не находил. Единственный близкий человек, любимая племянница, бывшая ему вместо дочери, отдалилась от него, стала чужой и непостижимой, и все труднее было разобраться в ее жизни. Тем более что она, как и он когда-то, ценила только деньги, только ту свободу, какую они могли дать, но ведь никакие заблуждения не кажутся нам более непостижимыми, чем собственные прежние заблуждения.

«Хотя бы старость поскорее, – думал он, бродя по комнатам своего обширного дома. – Не будет лезть в голову всякая ерунда. Начнется повышенное давление, склероз, геморрой, будет не до глупостей».

Часы показывали три пополуночи. Самое тяжелое время, когда до утра еще далеко, когда в неспящем человеке иссякает надежда вновь увидеть рассвет. «И умру-то я, наверно, в три часа ночи», – подумал Шортман. Он знал, что, будь сейчас с ним рядом, в его постели, живой человек, женщина, он не маялся бы тоской, он спокойно спал бы, обхватив ее рукой, а она, быть может, закинула бы на него горячую, блаженно-тяжелую ногу.

Конечно, люди как-то устраиваются. Вон их сколько, они ходят по улицам, постукивая каблучками, виляя аккуратными задиками – веселые и серьезные, бойкие и скромные, блондинки и брюнетки. Было время, он коллекционировал их, как забавные безделушки, и сейчас мужская память его раскидывала по ночам незатейливый фотоколлаж – очи и уста, перси и ланиты, стройные бедра одной, голливудская улыбка другой… Пестрое, но неаппетитное месиво, яркий винегрет, который к утру неизменно подкисал и начинал откровенно припахивать корыстью.

Были и другие – лелеявшие поддельную молодость, с умными глазами, с рассчитанными жестами, самки из жестокого прайда светских львов. Но эти казались ему еще страшнее, чем первые, акула всегда страшнее щучки хотя бы потому, что больше.

Кстати, о щуках. Не махнуть ли ему на Волгу, на осенний щучий клев? В конце сентября, погожими утрами, волжские заливы превращаются в зеркала, отражающие синее небо. Хорошо бывает плыть по синему небу, заглушив мотор и взявшись за неторопливые весла. Их красные лопасти привычно отталкиваются от плотной, по-осеннему густой воды, закручивают тонкие водоворотики. Иногда под весло попадает березовый лист и, опираясь на воду, удивленно идет ко дну. Тихо… Слышно даже, как потрескивает пожелтевший камыш на мелководье. Но вот гладь воды справа по борту словно бы приподнимается в одном месте, в другом, и следом же разлетаются в разные стороны серебряные брызги стремительной рыбьей мелочи. Щука! Нет, она не показывается на белый свет, как ее сородичи по хищному разбою окуни, не удостаивает тебя такой милости. Лишь ее грозная пятнистая тень может быть замечена опытным рыбацким глазом.

Леонид обожал спиннинг и очень ценил верную щучью хватку. Его блесны, сияющие, ловкие, дорогие, всегда ценились в маленьком рыбацком братстве, где всегда находился тот, кто расскажет за рыбацкой ухой о невероятной по размеру и силе щуке, которая была столь велика и стара, что плавники ее поросли водным мхом, а глаза смотрели по-человечьи… Так вот, для Леонида наслаждение составляла даже сама подготовка к рыбалке, к щучьей охоте. И одни только названия самых лакомых и, разумеется, дорогих щучьих приманок ласкали его слух: воблер, вертушка, твистер…

Сейчас он вспоминал, как в прошлом году, в одно удивительное утро, улыбнувшееся сквозь легкий туманец, ему довелось потягаться силами с настоящим пресноводным крокодилом и потерпеть ошеломительный крах. Руки дрожали, сердце колотилось, обрывок перекушенного зубами-бритвами поводка развевался на ветерке… Но зато сколько потом было разговоров, сколько сочувствующих, сколько понимающих!.. Даже старик сторож Тихон, доглядывающий лодочное хозяйство, будто бы хвалясь и чувствуя, видно, необъяснимую гордость, заметил, что «щуки здесь и робенка проглотить могут!».

– Ничего-о, я тебя в этом году достану, – пообещал Леонид упущенной добыче, вспомнив с азартной дрожью ее серую, муаровую спину и плоскую змеиную башку, вспомнив ее стойкость и силу.

Он решил поехать на Волгу, и сразу же заснул, успокоенный этим решением, и проспал до утра крепким сном ребенка, того самого «робенка», которого и щука теперь могла бы сглотнуть, а он бы и не почуял.

Это решение помогло ему в ставшей вдруг трудной, начинавшей опостылевать жизни – утром город показался совсем другим, чем виделся из окна автомобиля. В нем было место для одинокого человека. Оказалось, что можно сидеть в бистро и пить дрянной кофе из пластиковой кружечки. Гулять по скверикам, кормить птиц, улыбаться чужим собакам и детям. И рассматривать девушек – простых московских девушек, этаких незабудочек в потертых джинсиках… И глазеть на витрины – магазин «Охота и рыбалка» выставил вдруг бамбуковые удочки, чудесные бамбуковые удочки с медными патронами, жарко горящими на осеннем солнышке.

– Сто лет не видел бамбуковых удочек. Рома, останови, пожалуйста.

– Нужны они вам, – фамильярно хмыкнул Роман, но припарковал машину.

Шортман не стал ему отвечать – Роме не понять, зачем хозяину такое старье, если он выписывает снасти по каталогу, все самое лучшее, самое дорогое. Роме не понять, ведь это не он ловил прямо с набережной белую рыбешку, это не с ним рядом смеялась и взвизгивала прекрасная девушка – у нее клюет, это ж надо! И бамбуковое удилище качалось над ее кудрявой головкой, и солнце играло на ее завитках, на медных колечках удочки. Нет, он не мог отказать себе в удовольствии купить эту удочку, хотя бы просто подержать ее в руках!

А когда вышел из магазина, под неспешный грибной дождь, нетерпеливо срывая скользкий на ощупь пластик с медово светящейся удочки, столкнулся с женщиной под оранжевым зонтиком, чуть с ног ее не сбил, отпрянул, извинился и пошел себе дальше, но его нагнал тихий голос:

– Леня, ты?

Он обернулся. И даже засмеялся в первую минуту, не в силах вынести радостного бремени этой встречи, и все вокруг обернулось и засмеялось вместе с ним – солнце, ветер, птицы, чужие дети, бродячие собаки, и дряхлый, но аккуратно одетый старик, пивший в бистро кофе из пластиковой кружечки, тоже засмеялся розовыми деснами, ситцевыми глазами одинокого человека.

Нина, Нина Лазарева! Незабытая, незабываемая, неизменившаяся, неизменившая! На ее пальце нет кольца, молодо смеются глаза, в коротких кудрях запутались золотые искорки.