Две мелодии сердца. Путеводитель влюблённого пессимиста - Дженнифер Хартманн

лицу, почесывая подбородок. Он отводит взгляд, затем снова смотрит на меня, переваривая мои слова.

– Ложная каденция, – хрипло шепчет он. – Эмма как-то говорила об этом – хотела основать группу с таким названием. – Из него вырывается смешок на выдохе. – Она говорила, что жизнь сама по себе похожа на обманчивый ритм, на гигантский музыкальный трюк, который заставляет всех держаться настороже. Когда ты думаешь, что все движется в нужном направлении, судьба бросает тебе вызов. То, чего ты не ожидаешь.

Я сдерживаю улыбку, представляя зубастую ухмылку Эммы, когда она сказала мне то же самое одним весенним днем на школьном дворе. Она была увлечена музыкой. Жизнью.

Любовью.

Кэл заканчивает:

– Как ты, например. Когда я думаю, что нахожусь на самом дне, на пределе своих возможностей… ты даришь мне эту милую улыбку. И все кажется намного проще.

Я плачу от его трогательных слов.

И что еще более трогательно, я вскакиваю со своего места и падаю рядом с Кэлом, обнимаю его и утыкаюсь в его плечо. Он пахнет дубом и амброй, от него веет теплым убежищем. От него веет…

– Домашний очаг, – бормочу я в рукав его рубашки. – Вот что ты мне напоминаешь. Вот о чем ты всегда напоминал мне.

Он протягивает руку и одним нежным касанием приподнимает мой подбородок. Он так близко, что я почти ощущаю его поцелуй на своих губах; его глаза сияют.

– Домашний очаг – это то, что я похоронил давным-давно, – произносит он мне срывающимся от волнения голосом. Между нами проносится дыхание, словно барабанный бой. А затем он шепчет: – Но я похоронил его внутри тебя. На случай, если мне когда-нибудь захочется вернуться.

Эти слова отпечатались в моей душе.

Мои дрожащие губы приоткрываются.

Я беру его руку и прижимаю к своей щеке, запечатлевая поцелуй на внутренней стороне ладони. Во мне появляется желание крепко поцеловать его в губы, но официант снова останавливается у столика, прерывая нас и напоминая, что мы не одни.

Некоторое время спустя приносят еду, и разговор становится спокойнее, непринужденнее, смех прогоняет слезы. Мы делимся лучшими и приятными моментами из нашего прошлого, например, когда Кэл возглавил автомастерскую, и как легко было выбрать название «Уголок Кэла» – маленькая частичка Эммы, которую он навсегда оставил с собой. Он также рассказывает мне о том дне, когда получил вывеску для магазина с буквой «Ë» вместо «О» в слове «Уголок», из-за чего ребята несколько месяцев называли его «Уголёк».

Эта история напомнила мне о бракованной партии футболок, и я задалась вопросом: а не попался ли нам один и тот же работник с уникальным чувством юмора?

А потом я поделилась моментом, когда отыграла свое первое живое выступление, оцепенев от страха перед сценой, но почувствовав такую гордость и удовлетворение, когда прозвучала последняя нота и раздались бурные аплодисменты.

Я рассказываю ему о своем отце, о том, что он тоже играл на гитаре, и о том, что он всегда поддерживал мои музыкальные устремления.

Мы разделяем сокровенные истории друг с другом, прижимаясь плечами и соприкасаясь локтями. Всю оставшуюся ночь я сижу рядом с Кэлом, поедая ужин и десерт.

* * *

– Уф!

Я приземляюсь на задницу, являя собой воплощение элегантности.

Мой копчик горит, когда я пытаюсь несколько раз подняться. Из-за этой ситуации я так сильно смеюсь, что со стороны может показаться, будто я впала в безумие.

Кэл наклоняется, чтобы помочь мне, но его ноги в коньках также неуклюже разъезжаются по льду. В итоге он приземляется рядом, бормоча проклятия в морозную ночь.

Мы переглядываемся, и его хмурый вид заставляет меня смеяться еще сильнее. Сдаваясь, я падаю прямо на каток и принимаюсь любоваться звездами.

– Мы такие забавные.

– А я-то боялся, что это будет слишком романтично, – бормочет Кэл.

Ладно.

Это довольно романтично.

Я прикусываю губу, чтобы удержать слова.

– Вставай, – говорит он, протягивая мне ладонь, чтобы поднять на ноги. На это уходит не меньше дюжины попыток, но в конце концов мы встаем лицом к лицу, держась за руки. – Господи, раньше у меня это получалось лучше.

– Серьезно? – Я улыбаюсь.

– Когда мне было двенадцать, да. Это походило на езду на велосипеде.

– Сейчас ты слишком большой и неповоротливый, – поддразниваю я. – Невозможно всегда оставаться грациозным.

Он прищуривается.

– Неповоротливый. Очень лестно.

Я снова смеюсь, мои ноги сами по себе подгибаются, когда мы зигзагами пробираемся сквозь толпу людей, катающихся с гораздо большим изяществом, чем я и Кэл. Мы крепко держимся за руки. Орехово-коричневая шапочка Кэла сочетается с его кожаной курткой. Он с усердием пытается сохранить равновесие, отчего с его губ срываются легкие, как перья, вздохи. Я улыбаюсь, когда мы наконец двигаемся в ровном ритме по замерзшему пруду.

– Расскажи мне о чем-нибудь, что ты всегда хотел сделать, но еще не сделал, – прошу я, чуть не спотыкаясь, когда в меня врезается девушка.

Он на мгновение поднимает глаза, затем снова переводит их на лед.

– Я хотел написать песню.

У меня округляются глаза.

– Правда?

– Да. – Он напряжен и сосредоточен, его руки обхватывают мои варежки цвета слоновой кости. – Я начал одну давным-давно. Ничего хорошего из этого не вышло, но порой я задаюсь вопросом: интересно, каково было бы закончить ее, превратить во что-то, чем стоит поделиться.

– Ты все еще думаешь о ней? – В моей груди что-то трепещет, а тело горит от восторга. Я бы все отдала, чтобы услышать песню Кэла. – Ты бы хотел ее закончить?

Он пожимает плечом, по-прежнему глядя вниз на наши коньки, разъезжающиеся то влево, то вправо.

– Мама избавилась от всего, когда мы переезжали. Музыка, кларнет… вещи Эммы, – бормочет он срывающимся голосом. – Ее дневник.

У меня в груди что-то леденеет.

Я стараюсь не заикаться и не дрожать, крепче сжимая его руки.

Кэл понятия не имеет, что ценные вещи Эммы все еще спрятаны под половицами в ее старой спальне. Я никогда не рассказывала ему об этом, потому что он взял с меня обещание не говорить о ней, заставил поклясться, что я не буду бередить старые раны. Хотя за последние несколько месяцев у меня промелькнуло много моментов и воспоминаний, и рассказать ему о дневнике было… все труднее.

Опаснее.

Пагубнее.

А потом время продолжало проходить, все больше затрудняя раскрытие тайны. Я понимаю, что сейчас самое время рассказать ему.

Прямо сейчас.

Скажи ему, Люси.

Затем он поднимает на меня взгляд, как будто ждет правды. Как будто знает, что я скрываю от него маленький грязный секрет. Карие глаза мерцают в свете огней катка и звездного сияния. Но мгновение пролетает незаметно,