Изгоняющий бесов. Трилогия - Андрей Олегович Белянин

Я рассказал ему, что имя Шекспира будет греметь по всему миру, образы Гамлета, Отелло, Ромео и Джульетты станут нарицательными, его стихами будут признаваться в любви целые поколения юношей и девушек из самых разных стран, его сонеты перепечатают на тысячи языков, и лучшими, несомненно, являются переводы Маршака и Пастернака. Не будет театра, не поставившего хотя бы раз хоть одно из его бессмертных творений. Его именем будут называть литературные премии, улицы и площади. Да я сам лично, как бывший гот, едва ли не наизусть помню сцену смерти двух влюблённых в Вероне! И, кстати, там, в арке у дома Джульетты, все стены до потолка обклеены записками о счастье, и все верят, что бронзовая скульптура героини трагедии дарит удачу в любви каждому, кто коснётся её левой груди, которая натёрта так, что аж горит!

Господи боже, как он меня слушал. Как Гесс меня слушал…

— Великолепный сэр, — с чувством и дрожащим от слёз голосом Шекспир потряс мою руку, — небеса свидетельствуют, я вижу, что все ваши слова продиктованы добрым сердцем и искренней любовью к театру. Я выпишу вам пропуск на все спектакли «Глобуса»! Кстати, вы умеете писать?

— Э-э… да.

— А я нет. Так что пропуск пишите вы, а я только поставлю внизу свою подпись.

Вдвоём мы быстро состряпали эту бумагу, он вывел коряво William Shakespeare и ещё раз обнял меня на прощанье, вежливо выставляя вон:

— Если договоритесь о наших гастролях у вас в Эдинбурге, я плачу три процента с выручки. Это щедрое предложение, сладкоголосый сэр! А теперь мне надо заняться цифрами, эти актёришки так прожорливы, вы не представляете, они всё время пьют и жрут, нудят и скулят, ни ума, ни таланта, поубивал бы их всех к чёртовой матери, честное слово! Но, увы, какой театр без актёров…

В общем, я и сам толком не заметил, как оказался на улице. Верный пёс держался у правого колена. В наступающих сумерках на нас довольно неблагожелательно поглядывали разные уличные типы, но один лишь вид грозного «ирландского волкодава» удерживал любого урку на почтительном расстоянии.

— Итак, друг мой, — задумчиво начал я, ещё не решив, к кому, собственно, обращаюсь. — К моему глубокому стыду и разочарованию, должен признать, что Уильям Шекспир обычный режиссёр-импресарио, возможно, не лучший актёр, но вполне себе трудоспособный организатор. Так сказать, менеджер среднего звена. Никакого беса тщеславия у него нет. Нас кинули сюда неизвестно зачем. Декарт мне в печень, да он до сих пор подписывается на родном языке печатными буквами!

— Домой? — с надеждой поднял морду доберман.

— Домой, конечно, но сначала сдадим отчёт милой девушке Марте.

— Да! Да, хочу опять к ней! Она обнимается, она уже любит собаченек. Я её два раза лизь! А она меня в лоб чмок! Она хорошая. Лапку ей дам, вдруг у неё есть вкусняшки? Все красивые девушки должны носить в кармане вкусняшки для собаченек, да?

В этот момент из ближайшей подворотни вышли четыре подозрительных тени. Судя по тусклому блеску стали, с ножами в руках. Гесс предупреждающе зарычал, но я решил не обострять ситуацию, поэтому просто достал из-за пазухи игральную карту.

— Не заводись, приятель. Давай удивим их.

Надеюсь, уличные грабители испытали некоторый шок, когда собака и человек вдруг исчезли на ровном месте. А мы перенеслись прямо в белый коридор, где на лавочке ожидали своей очереди двое бесогонов — современно одетый дедушка в модной джинсе и татуировках, а рядом молодой лейтенант НКВД сталинских времен.

— Добрый день, — кивнул я.

— О, молодые люди, Тео и Гесс, если не ошибаюсь, — бодро вскочил нам навстречу старичок. — Те самые, что отомстили за белорусов. Похвально, весьма похвально!

— Хоть и неодобряемо начальством, — поддержал энкавэдэшник, протягивая нам ладонь. — Но бесогоны такое ценят. Если вас приставят к стенке, мы тоже не смолчим. Ответка всегда прилетит.

— Следующий.

— Рад был знакомству, жаль не успел представиться и поболтать, — поклонился старичок. — Удачи всем вам!

— Хороший дед, — пробормотал парень, не сводя взгляда с белой двери. — Говорят, столько бесов завалил, что теперь и они на него охоту открыли. Мог бы на пенсии сидеть, но адреналина не хватает, сам нарывается.

— Понимаю, встречал таких.

— И я встречал, только они обычно долго не живут.

Мне на секундочку вспомнились пылающие горы, вертолёты, плюющие огнём, грохот выстрелов и совет старослужащих: «Прикажут, иди. Но сам первым не вызывайся». Потом я не раз своими глазами видел, как приносили этих добровольцев, иногда по частям…

— Следующий.

— Бывай, братишка. Собаку погладить можно?

— Не рекомендую.

— Понял. — Энкавэдэшник поправил фуражку, без обид козырнул нам с Гессом и скрылся за дверью.

— Он хотел меня погладить.

— Угу.

— А ты не дал. Пусть бы гладил мой зад. Почему? Есть причина?

— Ещё скажи, что я ревную.

Доберман склонил голову набок и свёл жёлтые брови в глубоком раздумье о том, что же такое ревность и с чем её едят. Я-то отлично знал, но вмешиваться с объяснениями не спешил, пусть сам для себя определится. Ему полезно думать.

На деле-то общеизвестно, что домашние животные вполне себе испытывают такие же человеческие чувства, поэтому легко обижаются, ревнуют, скучают, радуются встрече, голодают в разлуке, переживают за нас и за себя. Если уж они не братья наши меньшие, то…

Тогда я даже не знаю, есть ли у нас ещё хоть какая-то родня на этой планете.

— Следующи-и-ий!!! — буквально взорвались динамики, так что мы оба, не сговариваясь, подпрыгнули едва ли не до потолка.

— П-по-моему, она больше не любит собаченек.

— Она, походу, вообще никого из нас не любит, — мрачно подтвердил я. — Не понимаю только, с чего вдруг?

— Давай не пойдём. — Гесс обнял мою ногу передними лапами, повиснув на ней, как гиря в сорок кило.

— Я вам не пойду, — угрожающе выдохнули динамики. — Следующий, вашу ж мать!

— Она знает мою маму?

— Гесс, это фигура речи. Не заморачивайся, идём.

— Я её лизь?

— Если она тебя не кусь.

Мой пёс крепко задумался, поэтому мне пришлось взять его за ошейник и практически волочь до самых дверей. Он не особо упирался, скользя на заднице, как на санках, но всё равно чисто из принципа скрёб когтями по дорогому ламинату.

Сказать, что Марта была слегка раздражена, примерно то же, что назвать извержение Везувия переменной облачностью. Она орала, она кидалась в нас всем, что было на столе (за исключением ноутбука), она материлась, как новгородский извозчик конца девятнадцатого века, она угрожала нам обоим увольнением, пытками, кастрацией, убийством на месте с отягчающими.