Лягушка под зонтом - Вера Копейко

– Так я и есть дед Мазай. Вы сидели на пенечке, а я вас оттуда снял, Никита вы мой, Тимофеевич.

Никита хмыкнул:

– Мне недавно сказали, что я как лягушка, которая моря не знает. Сидел в колодце, а думал, что в море.

– А вас оттуда вынули, да? Конкурент мой, стало быть. – Мазаев хихикнул.

Никита промолчал, он и так удивил себя – непозволительная, никчемная откровенность. Коньяк виноват.

Он бросил пакет с полосатой пижамой на свою кровать, она стояла у противоположной стены от кровати Мазаева.

– Я понимаю, – услышал он голос оттуда, – деньги, которые я вам плачу, ничто на фоне тех, что у вас в шкафах.

– У меня? У меня нет денег в шкафах, – изумился Никита. – Зачем бы мне сидеть в ангаре?

– Если перевести в деньги то, что в шкафах, – продолжал Мазаев, – каждая вещь обеспечит вам год безбедной жизни. Но есть вещицы, которые позволят путешествовать не так, как мы с вами. – Он обвел рукой скромный номер в гостинице четыре звезды. – Имейте в виду, Никита, – если захотите продать что-то, я первый. Кое на что у меня хватит. – Никита выпрямился и посмотрел на Мазаева. Тот, опершись на локоть, лежа на боку, смотрел на Никиту и продолжал: – Вам хватит до конца дней, и еще останется потомкам.

– Вы знаете, я не женат. К тому же не я один владею всем, что у меня есть... – Он запнулся. – Мать.

– Знаю. Но ваша матушка далеко. А жить надо вам, сегодня, сейчас. Жду не дождусь, когда выйдет ваш срок сидения в ангаре. Вы на самом деле не можете уйти раньше? Плюньте вы на него! Тьфу!

– Я должен выполнить договор.

– Что ж, я уже говорил, мне это нравится. Но если наши дела пойдут хорошо, вам не придется ничего продавать. – Мазаев хитро посмотрел на Никиту.

– В каком смысле? – спросил Никита.

– На барана есть заказчик. Весьма состоятельный. Кто бы мог подумать, что он притаился в самом центре Европы? На его фоне все остальное мусор. Пыль.

– Да бросьте, – попытался остудить его Никита. Если честно, на него не произвел впечатления этот баран. – Конечно, если он обладает особым смыслом для кого-то, то это другое. Вы хотите сказать, что монеты, пепельницы, часы, которые вы купили, не сравнить с ним по ценности?

– Баран – вот главное состояние. А не принять ли нам еще капель по сорок? Я не засну, я слишком возбудился. – Мазаев рывком сел, спустил ноги с кровати. Они были в тонких черных носках, на пальцах светились. Владилен Павлович задумчиво посмотрел на них, пошевелил. Дырок нет, но осталась одна основа – нитки.

– Вы хотите? – спросил Никита.

– Надо. Сердце унять. – Он приложил пальцы к груди, растопырив. Короткие пальцы походили на рачьи щупальца.

Они выпили. Никита чувствовал, как пошла кругами лампа на столе. Он тряхнул головой, пепельные волосы рассыпались.

– Знаете, если бы мне показали вашу фотографию и сказали, что вы сын писателя Алексея Толстого, я бы не удивился, – признался Мазаев.

Никита засмеялся.

– Намекаете на объемность? Да, я толстоват. Всегда был рыхлым ребенком.

– Вам идет. Во всем облике разлита барственность. Сейчас кости не в моде. – Он поморщился. – Если они не от мамонта.

Оба рассмеялись.

– Вы знаете, чей дом расторговали? – спросил Никита.

– Тайна сия велика. Нам ее знать не дано, – ответил Мазаев.

– Но хочется, – сказал Никита.

– Что ж, есть кое-какой слабый намек... Признаюсь, он был мне сделан. Как будто ведут к этим сокровищам нити и из России тоже.

– Дореволюционной? – спросил Никита. Поморщился. – Я не заметил.

– Правильно, что не заметили. Если все так, как я знаю, нить тонкая, и протянулась она лет двадцать пять назад... А знаете, я кое-что прихватил лично для себя. Сейчас покажу.

Мазаев сорвался с кровати, нырнул в шкаф, порылся в сумке.

– Вот. Аманда Лир. – Он протягивал Никите пластинку. – Вы небось не слыхали про такую певицу. В семидесятые у нее был самый низкий голос на всей мировой эстраде. Редкая женщина, недаром Сальвадор Дали определил ее себе в музы. – Мазаев подмигнул и облизал губы.

– Аманда Лир? Я слышал это имя. Кажется, у отца была пластинка.

– Наверняка. Ваш батюшка был чутким человеком ко всему природному.

– А она откуда? – спросил Никита, вытягиваясь на постели, закидывая руки за голову.

– Француженка, англичанка, индианка и даже русская. В общем – мировая женщина. Я, знаете ли, счастлив, как дитя.

Он спрятал пластинку, упал в кровать и через мгновение всхрапывал не менее низким, чем у Аманды Лир, голосом. Никита улыбнулся и закрыл глаза.

Стоило вспомнить об отце, и он снова подумал о своем странном явлении в этот мир. Ждали не его, а функцию. Родили не его, Никиту, а наследника Дроздова. Сам по себе он не интересовал отца. Для него было главным, чтобы собственные хромосомы залегли в тело сына. С ними, он был убежден, в сыне поселятся его мудрость, мудрость деда. Он верил в мудрость самой природы. Но есть в этом своя правда: он может отличить подлинную вещь от подделки... нюхом. Как дед и отец. Он не изучал искусство народов Крайнего Севера, но не ошибался, в каком веке резал кость мастер.

Никита нравился себе все больше. И его имя – тоже. Кого искал Мазаев? Дроздова. Он не знал, какого качества сам Никита, каковы его знания. Его не смутило, что он сидел в ангаре и сторожил зонты. Опытный Мазаев не сомневался в том, что качества отца и деда есть в сыне.

Он вспомнил сравнение Мазаева – с моржами. Никита не сказал, что читал о них, и эти огромные животные удивили его тем, что плохо видят и плохо слышат. Но обоняние восполняет все. Так и он – большой и толстый – чует то, чего не чуют другие.

Отец хотел, чтобы он стал наследником его дела, дедова дела. Он должен был написать кандидатскую диссертацию. Для этого Никите незачем было сидеть в библиотеке или набивать новые тропы в лесах Урала. Ему нужно было открыть шкафы, вынуть материалы, оставленные в наследство.

Все произошло бы именно так – обыденно, без усилий, как всякий будний день, который начинается с геркулесовой каши, перемежается обедом – щами с мясом, заканчивается макаронами с сыром в ужин. А дальше – член-корреспондент, академик, как отец. Всюду свои – за банкетными столами по случаю очередной победы одни и те же лица.

Кто мог предположить, что так изменится мир? За банкетным столом сидят другие. Никита мог бы усесться рядом, но в другом качестве, с самого края. К нему приезжали, делали предложение с условием: он напишет две кандидатские – за себя и за того, на кого укажут. «У вас, Никита Тимофеевич, – говорили ему, – столько материала. От папаши, от дедушки...» Намекали: откажешься писать параллельно со своей докторской не свою кандидатскую – прокатим твою.