Вонгозеро - Яна Вагнер

— Открой, Анька, — тихо сказал Сережа из-за двери, — не сходи с ума.

Я не ответила — не потому, что не хотела, просто для того, чтобы произнести хотя бы слово, нужно было бы сейчас поднять голову, вытолкнуть воздух из легких, слава богу, здесь тепло, буржуйка уже погасла, но еще не остыла, надо сделать над собой усилие и добраться до кровати, до нее шагов пять, не больше, это не может быть так уж сложно, я просто посижу здесь немного, а потом попробую сделать это — мне ведь вовсе не обязательно вставать, я могу доползти до нее на четвереньках, а потом подтянуться на руках — и лечь наконец; главное, не ложиться здесь, на полу возле двери, потому что если я сейчас лягу, я точно уже не смогу подняться. За дверью что-то происходило, но голоса доносились до меня словно через толстое ватное одеяло, и какое-то время они были просто набором бессмысленных звуков, и только потом, постепенно, с задержкой всплывало значение отдельных слов:

— Откройте дверь. Надо проветрить — быстро! Антон, иди сюда, надевай куртку. — Это Ира.

— Это невозможно, мы все время были вместе. — это Сережа.

— Что у вас тут за крики? Что случилось? — Это Андрей.

— Собирайте вещи, здесь нельзя оставаться. — Снова Ира.

— Наши вещи там, в комнате! — Это Наташа.

Они говорили и говорили, все разом, и слова, которые они произносили, постепенно смешались, переплелись, превратились в ровный, непрерывный гул. Маленькой я очень любила, зажмурившись и задержав дыхание, опустить голову под воду, кончики пальцев ног упираются в бортик ванной, мама идет по коридору из кухни — десять шагов, раз, два, три, четыре, из-под воды шаги почему-то слышны лучше, девять, десять — и вот она уже здесь. Анюта, ты опять ныряешь, вставай, пора мыть голову, сквозь воду мамин голос звучит глухо, невнятно, под водой спокойно и тепло, но заканчивается воздух, и надо выныривать. Надо выныривать.

Наверное, я заснула — ненадолго, на несколько минут, а может быть, на полчаса — когда я открыла глаза в следующий раз, за дверью уже стояла полная тишина. Что-то изменилось — я даже не сразу поняла, что именно: комната была теперь залита светом — ярким, белым и слепящим — кто-то убрал доски, которыми было заколочено окно, и я удивилась тому, какое оно, оказывается, большое — теперь отчетливо видно было каждую трещину в деревянных половицах, кучки мусора по углам, ободранные оконные рамы и подоконники с оставшимися с лета заснувшими мухами, щепки и золу на полу перед буржуйкой, выцветший полосатый матрас на кровати — все так же сидя на полу возле двери, я неторопливо и тщательно рассматривала комнату, в которой оказалась; теперь, когда дверь была надежно заперта, страха больше не было — почти равнодушно я подумала о том, что скорее всего именно в этой крошечной, чужой комнате, с дурацким отрывным календарем на стене, время на котором остановилось девятнадцатого сентября, я умру.

Ни разу за эти несколько последних, страшных недель, прошедших с момента, когда закрыли город, когда я узнала о том, что мамы больше нет, когда мы смотрели телевизионные репортажи об опустевших, умирающих городах, и потом, когда мы проезжали мимо них на самом деле и видели людей, везущих на санках своих мертвых по засыпанным снегом улицам, под размеренный, далеко разносящийся в неподвижном морозном воздухе металлический звон; и даже потом, во время встречи с мрачными людьми в ржавых овчинных тулупах на безлюдной лесной дороге — ни разу за все это время мне не пришло в голову что я — именно я, я лично — могу умереть, словно все это — эпидемия, наше поспешное бегство, выматывающая, полная неожиданностей дорога и даже то, что случилось с Леней — было всего лишь компьютерной игрой, реалистичной и страшной, но все-таки игрой, в которой всегда оставалась возможность вернуться на шаг назад и отменить одно или несколько последних неверных решений. Что я сделала не так? Когда я ошиблась — в тот раз, когда сняла маску, чтобы поговорить с доброжелательным охранником на заправке, или вчера, в лесу, когда неосторожно выскочила прямо в руки улыбчивому незнакомцу в лисьей шапке?

Я с трудом поднялась на ноги — голова по-прежнему кружилась, в ушах звенело — подошла к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, подышала на него, чтобы выглянуть на улицу. Окно выходило на внутренний двор — видно было баню с приоткрытой дверью и дорожку следов в глубоком снегу, соединяющую крыльцо бани с домом. Во дворе не было ни души, и в доме тоже стояла полная тишина — на мгновение я даже готова была поверить в то, что, пока я дремала, остальные торопливо покидали вещи в машину и уехали, оставив меня здесь одну. Разумеется, этого быть не могло, но мне обязательно нужно было занять мысли — чем угодно, только бы не провалиться снова в отупляющую, равнодушную сонливость, которая опять начинала накрывать меня, мне мучительно хотелось лечь на кровать, накрыться спальным мешком, закрыть глаза и провалиться в глубокий, милосердный сон — только вот дверь была заперта, я не слышала больше голосов за ней и почему-то знала совершенно точно, что если засну сейчас, то обязательно пропущу момент, когда Сережа сломает эту дверь, и не успею остановить его.

Не спи, говорила я себе, испугайся, ну же, ты умираешь, ты проживешь еще три, может быть, четыре дня, а потом ты умрешь, как она говорила — бред, судороги, пена — ну давай же, испугайся, — только слова эти почему-то ничего не значили, не вызывали никаких эмоций, я поймала себя на том, что сижу на подоконнике с закрытыми глазами, и тогда я стала думать о том, что они все-таки уехали, и что, если сейчас раскрыть окно настежь и высунуться наружу, я успею еще увидеть, как медленно, проваливаясь в снег, ползут их машины — их будет видно только до конца улицы, а потом они исчезнут за поворотом, и до самого конца я больше не увижу ни одного человеческого лица; какое-то время, наверное, я смогу еще подбрасывать дрова в печку, а потом обязательно наступит момент, когда я просто не смогу больше встать и буду лежать здесь, на этой кровати, в остывающем доме, и, может быть, замерзну раньше, чем этот вирус победит меня — все это казалось таким нереальным, таким ненастоящим, интересно, что было бы лучше, думала я равнодушно, просто замерзнуть во сне или умереть в судорогах, с кровавой пеной, идущей из горла? Я еще раз подышала на стекло и тут же увидела Мишку, неподвижно стоявшего снаружи, под окном — как только я открыла глаза, он подпрыгнул вверх, вцепившись пальцами в широкий деревянный наличник, и, легонько стукнув ногами по стене дома, прижался лбом к стеклу с другой стороны — так, чтобы мне было видно его лицо через маленькое оттаявшее пятнышко, и только тогда я наконец действительно испугалась.

Наверное, мы могли бы поговорить с ним сейчас — мы легко бы услышали друг друга через тонкое стекло — но почему-то ни я, ни он не произнесли ни слова; он смотрел на меня напряженно и, пожалуй, даже сердито — несколько минут я разглядывала его худое, серьезное лицо, а потом подняла руку и немножко погладила стекло — один раз, другой — он тут же нахмурился и заморгал, и тогда я быстро сделала вид, что просто стираю изморозь, чтобы лучше видеть его, и сказала — Мишка, ну ты что, опять без шапки, сколько можно тебе говорить, а ну-ка, марш немедленно одеваться, уши отвалятся, и он сразу же спрыгнул вниз и пошел направо по протоптанной дорожке, обходя дом, и обернулся только один раз, а я замахала на него руками — иди за шапкой, быстро, хотя была не уверена в том, что он все еще видит меня, и заплакала только после, когда он уже скрылся за углом.