Тузы за границей - Мелинда М. Снодграсс

Его лицо приняло такое проказливое выражение, что она не смогла удержаться и рассмеялась. Со смехом улетучилась еще какая-то частица ее хрупкой ненависти.

– Вы постоянно меня удивляете, сенатор.

– Грег, разве забыли?

– Простите. – Ее улыбка померкла. На какое-то мгновение ей так захотелось… прижаться к нему? Она поспешила избавиться от этого чувства.

«Неправда, ты ведь нисколько не стремишься к этому! Просто обратная реакция на долгую ненависть».

Сара оглядела пустые полки кладовой и остервенело рванула картонный бок коробки. Она чувствовала на себе его взгляд.

– Вы все еще не верите тому, что я сказал об Андреа. – Хартманн то ли спрашивал, то ли утверждал. От его слов, которые так точно совпали с ее мыслями, женщину вдруг бросило в жар.

– Я ничего не знаю.

– И вы все еще меня ненавидите.

– Нет. – Она наклонилась к коробке и вдруг порывисто выпалила: – И для меня это еще страшнее!

Собственное признание заставило ее почувствовать себя уязвимой, беззащитной. Сара была рада, что он не видит ее лица, и мысленно выругала себя за откровенность. Сказанные слова подразумевали, что ее влечет к этому человеку; они наводили на мысль о том, что, забыв о своей ненависти к нему, она сменила свои чувства на диаметрально противоположные.

В воздухе повисло напряжение. Грег мог сейчас ранить ее одним словом, убить одним взглядом. То, что он сделал, заставило Сару пожелать о том, чтобы она могла забыть о Суккубе с лицом Андреа и о тех долгих годах, на протяжении которых она питала ненависть к этому человеку.

Грег Хартманн не сделал ничего.

Просто передал ей коробку с бинтами.

– Думаю, это надо положить на верхнюю полку.

Кукольник исходил криком, бился о ментальную решетку, которая удерживала его. Сила внутри Грега отчаянно жаждала вырваться наружу, вломиться в распахнутое сознание Сары и устроить там роскошный пир. Ненависть, которая отшвырнула его прочь тогда в Нью-Йорке, исчезла, и он чувствовал привязанность, которая заняла ее место, ощущал ее солоноватый вкус, словно у крови.

«Так просто! Это будет проще простого! – стонал Кукольник. – Ее эмоции такие глубокие, такие насыщенные. Мы можем превратить их во всесокрушающую волну. Ты сможешь овладеть ей прямо здесь. Она станет умолять тебя об этом, она даст тебе все, чего бы ты от нее ни попросил: боль, покорность, что угодно. Ну же, смелее…»

Грег едва сдерживался. Никогда внутренняя сила не была до такой степени готова хлынуть наружу. Он знал, что так Кукольник создаст ему угрозу. Он нуждался в подпитке – то есть в муках и терзаниях, недобрых черно-красных эмоциях. В Нью-Йорке и Вашингтоне с этим не возникало затруднений. Там у него всегда были под рукой его марионетки, там не составляло труда осторожно подкрасться к жертве, обрушиться на нее и ускользнуть незамеченным.

Но в турне все обстояло иначе. Отлучки бросались в глаза и требовали каких-то объяснений. Приходилось осторожничать; он вынужден был держать свою силу впроголодь. С того дня, когда самолет вылетел из Нью-Йорка, ему удалось насытить ее лишь однажды, в Гватемале.

Кукольник изголодался. Хартманну не удастся долго его сдерживать.

«Попозже, – взмолился Грег. – Помнишь Мариу? Помнишь тот потенциал, который мы почувствовали в нем? Мы прикоснулись к нему, мы раскрыли его. Только попробуй – видишь, ты все еще чувствуешь его, он всего лишь в квартале отсюда. Потерпи еще несколько часов, а потом мы насытимся. Только не трогай Сару. Я не позволил тебе завладеть Андреа и Суккубой; и Сару получить тоже не дам».

«Думаешь, она стала бы любить тебя, узнай она правду? – зубоскалил Кукольник. – Думаешь, она все так же питала бы к тебе теплые чувства, расскажи ты ей обо всем? Думаешь, она стала бы обнимать тебя, целоваться с тобой, позволила бы тебе овладеть ее телом? Если ты и впрямь хочешь, чтобы она любила тебя таким, как ты есть, расскажи ей все начистоту».

«Заткнись! – рявкнул Грег. – Заткнись! Ты получишь Мариу. Сара – моя».

Прошло три часа, прежде чем он смог придумать отговорку, чтобы уйти; Сара решила остаться в клинике. Дрожа от напряжения, которого ему стоило удерживать Кукольника внутри, он вышел на ночную улицу.

Санта-Тереса, как и Джокертаун, не засыпала по ночам, да и сам Рио, казалось, никогда не спит. Грег смотрел на город и видел переливающиеся огненные реки, текущие по долинам между остроконечных гор и чуть не до половины захлестывающие их склоны. Это зрелище было из тех, что заставляют человека на миг остановиться и задуматься о маленьких чудесах, которые человечество, само того не желая, сотворило.

Грег едва замечал эту красоту. Бушующая сила внутри гнала его вперед. Мариу. Ощутить его. Найти его.

Джокер, который привел истекающего кровью Мариу в клинику, чуть-чуть говорил по-английски. Грег краем уха слышал историю, которую он поведал Тахиону. Мариу – дурачок. С тех самых пор, как Кара как-то раз пожалела его, он не дает ей проходу. Муж Кары, Жоао, велел Мариу держаться от нее подальше, обзывал его плохими словами. Обещал убить Мариу, если он не оставит Кару в покое. Мариу не послушал. Он повсюду преследовал Кару, пугал ее. Вот Жоао и пырнул его ножом.

Когда Тахион зашил рану Мариу, Грег предложил перевязать ее, чувствуя, как изводится внутри Кукольник. Он прикоснулся к омерзительному Мариу, позволил своей силе раскрыть его разум и обнажить клокочущий котел эмоций. И мгновенно понял: вот кто ему нужен!

Сенатор, так и не снявший голубой униформы, шел по узким петляющим улочкам. Должно быть, напряжение, владевшее им, накладывало на него какой-то отпечаток, потому что его ни разу не потревожили. Лишь один раз его обступила стайка оборванных ребятишек, принялась дергать его за карманы, но стоило ему глянуть на них, как они умолкли и бросились врассыпную. Он двинулся дальше, все приближаясь и приближаясь к Мариу, пока не увидел его.

Джокер стоял перед обшарпанным трехэтажным домом и смотрел в окно на втором этаже. Хартманн ощутил клокочущую черную ярость и понял, что за окном Жоао. Чувства, которые Мариу испытывал к этому мужчине, были примитивными, животными; к Каре же он относился более сложно: с невольным уважением, отливавшим металлом, и лазурной привязанностью, пронизанной прожилками подспудного желания. У Мариу с его игольчатой кожей, скорее всего, никогда не было женщины, но в его сознании роились смутные фантазии – Грег чувствовал их. «Ну, пожалуйста». Судорожно вздохнув, он опустил решетки. Кукольник расхохотался.

Он собственнически погладил поверхностный слой сознания джокера, негромко приговаривая что-то себе под нос. Затем убрал немногочисленные сдерживающие установки, которые равнодушное общество и церковь внедрили в его сознание. «Да, разозлись, – нашептывал он Мариу. – Исполнись праведного гнева. Он не подпускает тебя к ней. Он оскорбил тебя. Он тебя обидел. Дай выход своей ярости; пусть она затмит собой все, пока не останется ничего, лишь ее ослепительный накал». Джокер беспокойно расхаживал по улице, размахивая руками, как будто спорил сам с собой. Грег наблюдал за ним, а Кукольник раздувал неудовлетворенность, обиду, гнев слабоумного – пока тот с хриплым воплем не бросился в здание. Грег закрыл глаза и прислонился к стене. Он слышал гневные крики на португальском и треск дерева; внезапно ярость вспыхнула в нем с неизведанной доселе силой.