Психология эволюции. Руководство по освобождению от запрограммированного поведения - Роберт Антон Уилсон

Продолжительная сексуальная игра без оргазма всегда запускает сознание пятого контура.

Очень легко определить, был ли успешно активизирован пятый контур. Как часто человек посещает врачей? Если исследователь сознания «сияет», а не выглядит серым, если он скорее энергичен, чем малоподвижен, если в нем есть «искра» – и если он практически не посещает доктора, – он овладел нейросоматическим контуром. Как однажды написала Мэри Бейкер Эдди (утратив после этого популярность среди тех, кто любит поговорить о мистике, но не имеет никакого эмпирического знания),

Антропология не знает племени, в котором не было бы по крайней мере одного нейросоматического техника (шамана). Во все основные исторические периоды часто происходили широкомасштабные всплески нейросоматического сознания, которые, как правило, быстро подавлялись местным филиалом инквизиции или Американской ассоциации медиков; иногда они направлялись в нужное русло и постепенно сводились на нет.

В Новом Завете читаем:

Возможно, именно так все и было. Возможно (как сказал бы Марк Твен), «слухи несколько преувеличены». Однако нечто в этом роде (пусть даже евангелисты преувеличили) должно было иметь место, иначе невозможно объяснить такую быструю победу христианства над другими, вероятно, менее эффективными системами раскрытия пятого контура. Митраизм, элевсинские мистерии, культ Диониса и т. д. – все они обладали вековыми шаманскими техниками пробуждения нейросоматического блаженства; христианство же (на первый взгляд) превосходит их в нейросоматическом контроле. В метафоре св. Павла «Ветхий Адам» (контуры I–IV) умирает, а «Новый Адам» (пятый контур) становится центром сознания и самоуправления. В другой метафоре тело сравнивается с податливой глиной, а пробужденное (просветленное) сознание – со скульптором.

Обычно проблемы четвертого контура принимают форму вины: «Я не могу сделать то, что должен сделать». Проблемы третьего контура принимают форму недоумения: «Не понимаю, зачем я ввязался во все это, как из этого выбраться и что от меня требуется». Проблемы второго контура принимают форму хвастовства или трусости: «Я одержу над ними верх» или «Я сдамся и позволю им делать все, что им вздумается». Проблемы первого контура принимают форму телесных симптомов: «Я ощущаю себя полностью разбитым», которые при достаточном стрессе постепенно сосредоточиваются в один острый симптом[73].

Нейросоматическое сознание снимает все эти проблемы сразу. Исчезновение «физических» заболеваний первого контура только кажется более «чудесным», чем преодоление эмоционализма второго контура, недоумения третьего контура и вины четвертого контура. Расценивать «физические» исцеления первого контура как нечто более странное или сверхъестественное, чем любое быстрое улучшение в других контурах, нас заставляет картезианский дуализм «душа – тело».

Одно из назначений нашей терминологии состоит в преодолении этого дуализма, чтобы все контуры были одинаково понятны в пределах одного контекста.

Роботизированный Рационалист боится и отвергает блаженство пятого контура и его холистические интуитивные способности (точно так же, как роботизированный Эмоционалист боится и отвергает рассудок третьего контура). Так, когда нейросоматическая связь начинает функционировать и мутировавшая личность пятого контура пытается описать свое блаженство и ощущение единства, Рационалист поспешно бормочет, что все это «исключительно субъективно».

Несчастье также «исключительно субъективно», но это не делает его менее болезненным. Нейросоматическим навыком трансмутации любого опыта, который дает возможность человеку чувствовать себя довольным и счастливым в ситуации, когда большинство людей четвертого контура чувствовали бы себя несчастными, стоит овладеть – хотя бы по той очень простой эгоистической причине, что лучше испытывать счастье, чем боль. Это также будет полезным для общества, так как, по одному из любимых изречений Лири, «Нельзя делать хорошее, пока не чувствуешь себя хорошо». Точно так же как несчастье ищет компанию, счастье и хорошее самочувствие нуждаются в том, чтобы и другие были счастливы и чувствовали себя хорошо. (Первый урок адепта пятого контура – научиться контролировать в себе всплески альтруизма и не превращаться в зануду, пытаясь заставить всех быть счастливыми…)

Рационалиста еще больше тревожат результаты продолжительного блаженства пятого контура, в число которых входит способность излечивать широкий спектр болезней – как в себе, так и в других. Даже современные объективные исследования эндорфинов, которые позволяют начать нейрохимическое объяснение такого целительства, принимаются с неохотой или враждебностью более роботизированными Рационалистами. Для них все это звучит «метафизически», а следовательно, не имеет права на жизнь[74].

В пятом контуре нет ничего сверхъестественного. Он просто кажется «сверхъестественным» по сравнению с более ранними контурами; однако третий контур, которым так гордится Рационалист, безусловно, когда-то тоже казался «сверхъестественным». (Египтяне считали речь и письмо – функции третьего контура – божественным даром Тота.) Пятый контур, как и все ранние контуры, является просто очередной эволюционной мутацией, необходимой нам в нашем продвижении на более сложный нейросоциальный уровень.

«Это совсем как обычная жизнь, только ты всегда паришь в футе от земли» – гласит старинное дзэнское изречение.

Этот «парящий» аспект пятого контура готовит нас к внеземной миграции.

С точки зрения нашей теории одним из самых интересных нейросоматических адептов за всю историю человечества была Мэри Бейкер Эдди. Из-за своей наивности и слабого знания философии миссис Эдди не могла понять, что невозможно говорить или писать о Невыразимом. Поэтому она писала о нем очень пространно. Хотя ее слова часто с трудом поддаются расшифровке, хотя они часто напоминают «бред расстроенного ума» (определение, которое Алистер Кроули давал мистическим излияниям, в том числе и своим собственным), в них также есть моменты удивительной ясности. Например, она догадалась и написала с абсолютной ясностью, что болезнь – это страх, а любовь – лекарство. Большинство психологов начинает понимать эту идею только сейчас, 100 лет спустя.