Три красных квадрата на черном фоне - Тонино Бенаквиста

— А потом пришел Деларж и все вам испортил.

— Ну, он был сама реальность, которая и заставила нас вернуться на землю. Жюльен сразу почуял неладное. А мы… ему ничего не стоило обвести нас вокруг пальца, он пришел к нам с Этьеном в мастерскую. Он все сделал для того, чтобы мы бросили Жюльена. В конце концов мы стали задумываться, особенно когда увидели все то, что он обещал предоставить в наше распоряжение. Жюльена он выставил перед нами как какого-то фашиста, который никогда не позволит нам самовыражаться. Он сам подсказал нам идею аварии.

— То, что вы так стыдливо называете «аварией», на самом деле самое настоящее убийство. Не играйте словами. Значит, потом у Морана начались угрызения совести, а Ренар просто струсил.

— Самое странное, как эта смерть отразилась на нашей с Этьеном живописи. У него — только черное, у меня — все остальное.

— Зеленый — цвет надежды.

— Нет, плесени.

— Получается, рука пригодна для целой кучи разных вещей: ею можно написать картину, смастерить машину, убить приятеля.

Он обмакивает пальцы в стаканчик и снова принимается за еще влажный холст, закапывая все кругом краской.

— Знаете, это не ново, если хорошенько подумать, можно сопоставить историю преступности с историей живописи. В самом начале, писали, как и убивали, просто рукой. Так сказать, искусство сырьем. Сначала инстинкт, потом — техника. Затем появились орудия, кисть, палка, человек понял, насколько удобно иметь это в руках. Потом материалы стали совершенствоваться, появилась живопись при помощи ножа. Взгляните на работы Джека Потрошителя. Затем, с наступлением новых технологий, был изобретен пистолет. Живопись пистолетом привносила нечто новое, страшно опасное. Неудивительно, что это так понравилось американцам. Сейчас же, в эпоху терроризма, картины пишут бомбами, в центре города, в метро. Это совершенно новый подход. Безымянные граффити, взрывающиеся на углу улицы.

Вытирая пальцы, он искоса поглядывает на тесак.

— Поэтому вы с вашим приспособлением выглядите немного… старомодно. Так, любитель, домашний умелец.

Я улыбнулся.

— Скажите, вы… вы ведь не собираетесь пускать его в ход…

Двумя секундами раньше я сам задал себе этот вопрос.

— Мне кажется, вы не пустите его в ход, потому что знаете, что значит рука. У вас ведь тоже была рука мастера.

— С чего вы взяли?

— Это бросается в глаза, вы это сказали сами.

Этого никто не знает, никто никогда не знал.

— Бильярд. Джентльмен, как вы его называете, рассказывал, как чуть не отдал концы, получив по морде вашей палкой.

— Это не палка, а кий.

— Мне тогда стало понятно ваше упорство. Но вы ведь не сделаете этого со мной.

Я обрушиваю тесак на новую банку с краской. Жирная синяя лужа растекается до самых его колен.

— Если бы я стал глухонемым или потерял ногу, я никогда не полез бы в историю, которая меня совершенно не касается. Но, к сожалению для всех нас, это оказалась рука. Кладите вашу на доску.

— Пожалуйста, если вам так хочется, сделаю это, не раздумывая ни секунды.

И он подтверждает свои слова делом. Расчистив вокруг себя место, он придвигает к себе палитру и кладет на нее руку. Спокойно.

— Валяйте…

Отлично сыграно.

Скажем так: я все же не зря таскал с собой тесак, это пошло мне на пользу. Вот и всё.

Однако есть нечто, что мне не хотелось бы больше таскать за собой: это хвост легавых и обвинение в убийстве.

— Уберите, она пригодится вам, когда вы будете сидеть во Флери. Звоните Дельмасу, прямо сейчас. Час, конечно, поздний, но ему хочется покончить со всем этим так же, как и мне.

— А кто позаботится об Элен?

Он произнес это без всякого надрыва, без злобы. Без лукавства. А ведь и правда, кто позаботится об Элен?..

Впервые за весь вечер я чувствую, как в нем зреет страх.

— Дельмас пойдет ее допрашивать, — говорит он, — ей постараются объяснить, что тот самый Ален, который приходит ее утешать каждую пятницу, в юности убил ее сына, подстроив ему аварию. Она не переживет этого. Через десять минут она отправится в могилу вслед за своим Жюльеном.

— Это уж точно, — говорю я. — Вы убьете ее в два приема, с разницей в двадцать лет.

Я говорю это специально. Это похуже удара тесаком. Пусть и он помучится.

— Я не прошу пощады для себя — пощадите ее.

— То есть?

— Мне нужно время. Уже несколько лет я хочу вытащить ее из этой дыры. Я боюсь, что с ней что-то случится. Я уже знаю, где ее поселить, в солнечном уголке, где будет хорошо и ей, и ее музею. Никто не будет знать, где она. Мне только надо ее уговорить. На все это, включая переезд, мне нужна неделя.

— Что? Нет, но вы точно псих! У меня тоже есть мать, и она тоже думает, что я — убийца.

— Дайте мне время съездить к ней. Я хочу с ней повидаться. Я не могу без этого. Всего одну неделю…

Он встает, меняет футболку, протирает тряпкой джинсы.

— Вы что, шутите? Вы воображаете, что я вот так отпущу вас подыскивать себе теплое местечко на Сейшелах? Нет, мне, наверно, это снится…

— Да кто вам сказал? Я хочу всего одну неделю, чтобы позаботиться о ней. Я не могу оставить ее вот так. Неделю.

— Ни минуты.

— Я догадывался. Слишком много хочу, да?

* * *

Я подождал, пока он отчистится уайт-спиритом. Не выпуская тесака из руки, я следил за каждым его движением. Он молчал.

Он мыслит, как душевнобольной. Он и есть душевнобольной.

— А что, если разыграть ее, эту неделю?

— Что? Как это — разыграть? Что вы имеете в виду?

— Разыграть в бильярд.

— На вашем месте я не стал бы надо мной издеваться.

— Я в жизни не подходил близко к бильярдному столу, я ничего в этом не понимаю, даже правил не знаю. Мой единственный козырь — моя рука. А у вас есть знание, но нет инструмента. По-моему, это уравнивает наши шансы. Это, конечно, будет самая уродская партия в мире. Но почему бы нет?

Никогда не слышал ничего более нелепого.

Непристойного.

И все же я понимаю, как могла такая идея прийти в голову этому полусумасшедшему. Он любит играть с огнем, он, должно быть, почувствовал, что с бильярдом у меня еще не совсем покончено. И потом, это так подходит ему, с его бестактностью и равнодушием. С его цинизмом. Ему нечего терять.

И это наполняет его предложение определенной логикой. Логикой сумасшедшего. А я всегда говорил, что пытаться понять сумасшедшего — последнее дело.