Три красных квадрата на черном фоне - Тонино Бенаквиста

— Не знаю… Собираюсь уехать из города, и вот хотел тебя…

— Ты где?

— Ну… в отеле, но я скоро уйду отсюда…

— Встретимся?

Странно… Я уже не совсем понимаю, с кем говорю. Я думал, она начнет вытягивать из меня новости уже по телефону.

— А что случилось? Я не вовремя?

— Нет-нет, что ты! Приходи ко мне.

— Некогда, хочу поскорее убраться отсюда. Давай встретимся на Лионском вокзале через полчаса. В буфете.

Она медлит секунду, потом соглашается. И вешает трубку, вот так…

У меня мерзкое ощущение, что она была не одна. Лихорадка возвращается, одним махом. Пока я спал, что-то произошло, а я не заметил. Что-то, разбудившее мою паранойю в тот самый момент, когда я стал выныривать на поверхность.

Я быстро выхожу из отеля и поворачиваю в сторону бульвара Бомарше. Она трусила, это ясно. Ее запугал Деларж? Жаловаться Дельмасу ему вовсе не с руки — за ним числится побольше, чем за мной. А может, он сыграл такую штуку — наплел ей с три короба, так что я оказался по уши в дерьме?

Что же с ней все-таки случилось, с моей Галатеей?

Проходя мимо киоска, я спрашиваю «Артефакт», но последний номер уже распродан. Тогда я беру три газеты — две вчерашние и один воскресный выпуск. Заголовок отсылает на третью страницу. Листы выскальзывают у меня из рук.

«Убийство известного любителя искусств».

У меня кружится голова, чтобы перевернуть страницы, мне приходится положить газету прямо на тротуар.

Тошнит.

«Знаменитый торговец произведениями искусства Эдгар Деларж, хорошо известный в художественной среде, был найден в субботу утром задушенным в своей галерее на улице Барбет в четвертом округе. Убийца отрезал ему кисть правой руки, которая была обнаружена полицией в нескольких метрах от тела. Осмотр места преступления не выявил пропажи ни одного из многочисленных ценных произведений, выставленных в галерее. Две картины, однако, пострадали: сожжено полотно Алена Линнеля, близкого друга погибшего, и совершенно испорчена акварель Кандинского. После сообщения о смерти Деларжа и краткого предварительного следствия, в полицию явилась журналистка журнала „Артефакт“, чтобы…»

Прохожие оборачиваются, с недоумением поглядывая на чудака, пытающегося удержать на ветру листы газеты, которую он читает, сидя прямо на земле.

«…предоставить информацию, касающуюся данного преступления. Следствие сразу провело параллель с делом, открытым комиссаром Дельмасом из отдела по борьбе с бандитизмом…»

Я вытираю лоб рукавом. Глаза перескакивают с одного слова на другое, перебегают со строчки на строчку, но смысл их мне непонятен.

«Все указывает на то, что преступление совершено бывшим сотрудником Галереи Кост…»

Мне жарко.

«…Этот молодой человек, должно быть, отомстил за совершенное недавно на него нападение, в результате которого он потерял правую руку, изуродовав точно так же того, кого он, по-видимому, считал виновным в собственном увечье».

Фразы путаются, слова лишены смысла, я цепляюсь за конец какой-то строчки и только так понимаю, что написано выше.

«Молодая журналистка работала над разоблачительным материалом, публикация которого в майском номере журнала раскрыла бы крупную аферу маршана. „Я только хотела получить сведения по „делу Альфонсо“, я знала, что он хочет отомстить Деларжу, но я никак не думала, что он зайдет так далеко“, — заявила она на допросе. Молодой человек предпринял собственное расследование, чтобы самому найти виновного. С помощью журналистки, которой он предложил выступить против Эдгара Деларжа „единым фронтом“, ему удалось добраться до начала истории двадцатипятилетней давности, в которой был замешан Деларж. В 1964 году, во время Салона…»

Всё. Я заставил себя дочитать до конца. Вся моя история выложена в четырех увесистых колонках. Она ничего не забыла им рассказать. Единственно, чего не хватает, — это конца. И еще самого начала. Заговора трех художников с целью устранить Бетранкура. Единственного элемента, которым она не располагала.

«Тело Эдгара Деларжа будет предано земле во вторник на кладбище Виль-д'Авре…»

Ледяные капли пота ползут у меня по спине.

«По словам комиссара Дельмаса, арест подозреваемого неминуем…»

Мне не стоит торчать тут, чуть ли не лежа на земле. На бульваре Бомарше.

Разыскивается однорукий.

Который совершил убийство.

Который отрезал руку. Не может быть, чтобы это был не я. Это могу быть только я. В конце концов я все-таки прикончил его там, когда он болтался на коротком поводке. И мне так хотелось иметь вторую руку… Вот я ее и отрезал, а потом забыл… Беатрис видела этого психа, одержимого жаждой мести, видела, как он пошел к тому, кто сделал его калекой. И еще раньше, на вернисаже, все видели, как этот однорукий набросился на того же человека. И он, конечно же, оставил следы, там, в галерее. Раз уж он там был в ту ночь. В общем, его виновность еще более очевидна, чем смерть Деларжа.

А арест — неминуем.

Надо встать, пойти, завернуть за угол — уйти. Не на Лионский вокзал, не на улицу Тюренн, не в лабиринт Марэ. В никуда. Арест неминуем. Я буду избегать взглядов прохожих, буду прятать руку, руку однорукого, однорукого, которому известен один закон: око за око, зуб за зуб, руку за руку. Газеты говорят, что я перешел черту, а я-то думал, что остановился на самом краю, на границе «свободной зоны». Бриансон с его образами и метафорами с самого начала был прав.

Не уезжать из Парижа.

Моим родителям легче было бы узнать, что я остался без руки, чем стал убийцей. Насколько легче было бы объявить им, что у меня теперь на одну руку меньше, — легче по сравнению с этой немыслимой истиной. Полиция Биаррица конечно уже побывала у них. Они — единственные близкие мне люди, единственно возможное прибежище. «Некому сообщить?», спрашивал меня врач в больнице. «Некому? Действительно?»

Как мне удавалось быть всем чужим, проживая две свои полужизни — дневную и вечернюю? Так, что даже Париж представляется мне теперь местом изгнания.

Площадь Сен-Поль, метро, два направления, «Мост Нейи», почему бы нет, или «Замок Венсенн», почему бы нет, газетный киоск набит газетами, кабина телефона-автомата, люди на воскресной, прогулке, полицейская машина едет в сторону Бастилии.

Я долго так не продержусь.

Я захожу в кабину. Может, стеклянная клетка оградит меня на какое-то время от этой сутолоки. У меня нет записной книжки, только квадратный листок бумаги, сложенный пополам и засунутый в чехол с проездной карточкой. На нем — главное, что мне надо сейчас знать. Мне надо с кем-то поговорить, прокричать ему, что я невиновен, я должен убедить в этом хотя бы одного человека, единственного, я только одного такого и знаю.

Я ему нравлюсь. Я никогда не понимал почему. И он уже однажды давал мне приют.