Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография - Стейси Шифф

До сих пор душу великого оратора свербит, что он обращался к Клеопатре за услугой, что был унижен, что выставил себя на посмешище. Учитывая весь ход событий, ославить ее сейчас ему удобно, как никогда раньше. Даже приближенные Клеопатры, обвиненные в подлости и наглости, прочувствовали силу его гнева. Как он только мог иметь дело с этими людьми? «Они полагают, что у меня нет не то что присутствия духа, но даже гнева», – возмущается оратор в письме к Аттику.

Для Клеопатры отъезд, наверное, был очень тягостен. Она прекрасно исполнила роль Венеры – Исиды: снова ждала ребенка, и, судя по всему, это было заметно – в Риме уже знали. Цицерон имел основания пристально за ней следить: беременная Клеопатра могла в период нестабильности сильно осложнить будущее Рима. В отличие от Цезариона это дитя было зачато на римской земле. Весь Рим знал, кто отец. А вдруг она родит мальчика и решит идти до конца? Вероятно, Цицерон опасался, что наследник создаст угрозу преемственности власти в империи. Клеопатре ничего не стоило воспользоваться ситуацией. Однако весна продолжала приносить ей разочарования – ребенка она потеряла. Цицерон выдохнул с облегчением.

Зато царица была щедро вознаграждена на другом фронте. Все политические силы Рима согласились, что все решения Цезаря останутся в силе. Кипру ничто не угрожало. Клеопатра уехала, но оставалась другом и союзником Рима, который в это время захлестнула волна «грабежей, поджогов, убийств» [36], – похоже, город стоял на пороге новой гражданской войны. После ид словно открылась оживленная площадка для желающих оклеветать других и оправдать себя. Свержение царей было вполне в духе римских традиций, и заговорщики верили, что они – доблестные продолжатели славных дел предков – тем хмурым весенним утром совершили благо. Даже нейтральные партии с готовностью вносили свою лепту во всеобщую грызню. Дион пишет: «Очень большой слой людей с нетерпением ждет, когда все, кто во власти, начнут ругаться друг с другом, и этот слой в итоге радуется их вражде и начинает строить свои козни».

С младых ногтей ощущавшая страх, что Рим может в любой момент уничтожить ее страну, Клеопатра теперь наблюдала, как Рим вместо этого уничтожает сам себя. С трудом, на ощупь пробирался Рим сквозь этот безрадостный, мутный, темный год, когда даже солнце отказывалось появляться: «весь тот год солнечный свет был бледным, солнце восходило тусклым и давало мало тепла» [37]. (Виной тому стало, вероятно, извержение Этны на Сицилии, однако – снова работа современников с их украшающими завитушками – в Риме предпочли политическое, более соответствовавшее обстановке объяснение.) Она наверняка была только рада, что весь этот хаос остался далеко позади. Должно быть, она плыла из Путеол, вдоль италийского берега, через бурный и неприветливый Мессинский пролив и вышла в открытое Средиземное море в апреле. Ветер дул в паруса. Двигаться на юг было нетрудно, хороший капитан мог пройти этот путь меньше чем за две недели. Меньше чем за две недели Клеопатра сменила мрак и холод Европы на жару Египта. В солнечной Александрии ее ждала рутина – появления на публике и личные встречи, бесконечные ритуалы и пышные церемонии. Никогда больше она не поедет в Рим. И никогда больше не выпустит его из поля зрения. Она вела свою игру умно и тонко, да и, кстати, более эффективно, чем любой из Птолемеев до нее. И что же? В итоге снова оказалась, где была, оглушенная обстоятельствами, отброшенная назад вдруг изменившимися правилами игры. Близкий современник восклицал: «Кого не удивит переменчивость судьбы и превратность дел человеческих?»[79] [38] Клеопатре было двадцать шесть лет.

Из биографии, где хватает чудом сохранившихся, эмоционально перегруженных эпизодов, возвращение в Александрию в 44 году до н. э. просто испарилось, хотя было словно нарочно создано для оперной постановки. Ни один либреттист никогда за него не брался – видимо, потому что текст отсутствует. Историю женщины, мастерски манипулировавшей Римом, доверили писать римлянам – в результате Клеопатра практически исчезает со сцены, если там нет какого-нибудь римлянина. Увы, никого из них не оказалось рядом с ней в том весеннем путешествии – так что мы можем только представлять себе, как она смотрит с палубы на крытые красной черепицей крыши Александрии, как огибает пылающий маяк и гигантские статуи предыдущих Клеопатр, как проплывает мимо каменных молов и входит наконец в свою тихую, чудесно оснащенную гавань. Навстречу иноземным правителям всегда выдвигается египетский флот [39] – надо полагать, и сейчас он не подведет, встретит царицу как подобает. Не важно, чем она объясняла свою поездку дома, не важно, что она в действительности делала за границей: предвидеть такого ужасного исхода не мог никто. У нее было несколько недель, чтобы осмыслить произошедшее и подумать о будущем. Мы не знаем, переживает ли она теперь личную трагедию, но причины для опасений у нее точно имеются. Во-первых, у нее больше нет союзников в Риме. А во‑вторых, она дала втянуть себя в опасный кровавый спорт – римскую политику. Цезарион, единственный сын Цезаря, – ее главный козырь. Однако одновременно и потенциальная проблема. На самом деле сейчас она в большей опасности, чем была в 48 году до н. э., когда впервые оказалась между двумя амбициозными иностранцами, бьющимися насмерть за власть.

Если царице Египта и были знакомы тошнотворные приступы неверия в себя, то свидетельств этому не сохранилось. Наоборот, благодаря Плутарху в истории остались ее невероятная самоуверенность и сила убеждения. В дальнейшем она представит одну полностью проваленную миссию как блестяще выполненную. Сложно поверить, что Клеопатра, воскурив на палубе благовония богам, сойдя на землю Александрии, – снова единовластная правительница, вернувшаяся в добром здравии к обожающим ее подданным, – не превратила свое возвращение в триумф [40]. Она освобождена из варварского Рима и перенесена волнами от заморских бурь в страну, где ее признают живой богиней, во всем равной Венере, в город, где монархии отдают должное, где царица может жить с высоко поднятой головой и никто не будет поносить ее за высокомерие, где не станут тявкать на золотые кресла и вздрагивать при виде диадем. Короче говоря, она вернулась в цивилизацию. Это особенно бросалось в глаза египетским летом, в сезон празднеств. Во время них царство Клеопатры тоже вело себя не по-римски. Когда поля скрывались под водой, Египет начинал петь, танцевать, праздновать. «Дома лучше», – гласила греческая пословица, и Клеопатра, должно быть, хорошо это сейчас чувствовала: она только-только приехала из страны, где считали иначе. «Александрия, – жаловался ранее Цицерон, – рассадник лжи и вероломства» [41].

Неясно, кто управлял Египтом, пока Клеопатра гостила за