Будет больно - Юлия Еленина

Что же я стала такой чувствительной? Слезы так и рвутся наружу.

— А вы знали, Генрих Львович, что она бросила пятилетнего ребенка одного в квартире и ушла? Просто ушла, ничего не объяснив.

По глазам вижу, что для него это новость. Смотрит, хмурясь, не понимая, отрицая мои слова.

— Лизонька…

— Меня зовут Маша, — перебиваю, — и я ее дочь. Та самая девочка, которую бросили.

Генрих Львович ставит чашку и опускает голову. Ему надо переварить эту информацию — признаться мне было легче.

— Я помню, когда ты вошла сюда, — говорит. — Ты была похожа на нее. Но я не знал, девочка, не знал. Я с Лизой познакомился в Питере, и мы просто влюбились. Наверное, из-за тебя нам бог своих детей и не дал, хотя я очень хотел. Если бы я знал…

— Она ни разу не упомянула обо мне? — удивляюсь, хотя была уверена, что все произошло с его подачи.

— Нет, у нее еще и с паспортом оказались проблемы потом… Я не знал, детка, о тебе.

Чувствую, как по щеке катится слеза. Я хотела и этого старика смешать с грязью, но сейчас я ему верю. Он действительно не знал, а я… Прав был Вадим: я редкостная сука.

— Девочка, не плачь, — Генрих Львович поднимается и обнимает меня.

И я понимаю, о чем говорила Рада. Одно дело сделано. Я отпустила…

— Семья — это не кровь, а любовь, — вздыхает Генрих Львович. — Я сам хлебнул не мало, но ты… Мне даже не верится, что Лиза могла так поступить. Неужели думала, что с ребенком она мне не нужна?

Увы, ответа на этот вопрос мы уже не узнаем.

Мы говорим который час, и я чувствую себя лучше. Первый шаг сделан. Я хотела познакомиться с мужчиной, который лишил меня матери, хотела ему отомстить, но в итоге не смогла. Наверное, что-то человечное во мне осталось. Генрих Львович стал мне близок, мне нравится с ним пить чай, говорить о книгах.

— Я уеду, — говорю ему. — И не знаю, встретимся ли мы еще.

— Приходи ко мне, если вернешься в эти края, — с легкой грустью отвечает старик. — Я привык к тебе.

— Я к вам тоже, — улыбаюсь, опустив ладонь на его запястье.

— У Лизы была подруга, — когда я уже поднимаюсь, говорит Генрих Львович. — Может, она ей что-то говорила? Может, тебе стоит с ней пообщаться? Она живет в соседнем доме.

Хмурюсь, думая, а потом киваю. Почему бы и нет, раз начала процесс очищения?

— Я зайду к ней, пожалуй.

— Зовут ее Татьяна, а вот отчество не помню, — провожая меня до выхода из магазина, качает головой Генрих Львович. Мы вместе выходим на улицу, и он указывает рукой направо: — Вон тот дом, первый подъезд, второй этаж. Номер квартиры не помню, но по прямой, такая дверь под светлое дерево.

— Спасибо, — отвечаю и иду по указанному адресу.

Дверь мне открывает женщина лет пятидесяти и сразу прижимает руку к груди, удивленно глядя на меня.

— Простите, Татьяна?.. — прерываю я затянувшуюся паузу.

— Анатольевна, — понимает женщина мой вопрос и тут же спрашивает в лоб: — Вы дочь Лизы? Очень похожи.

Старик оказался прав: она, кажется, что-то знает.

— Да, — не отрицаю, и Татьяна Анатольевна пропускает меня в квартиру.

Мы устраиваемся на просторной кухне, и женщина, подперев подбородок, рассматривает меня. И почему все так на меня пялятся? Снова вспоминаю взгляд Вадима, и, черт возьми, хочется завыть от мысли, что я его больше не увижу. А в груди расползается пятно ноющей боли, и метафора «сердце кровью обливается» приобретает смысл.

Господи, какая я дура!

Так, самокритику оставим на потом, а сейчас надо поговорить с Татьяной Анатольевной.

— Вы знали о моем существовании? — спрашиваю, и женщина отводит взгляд, вздохнув.

— Знала, причем узнала совершенно случайно. Нельзя было твоей матери пить, она начинала каяться, а наутро ничего не помнила. Сидели мы как-то здесь, вот на этой самой кухне, и Лиза перебрала… — Татьяна Анатольевна поджимает губы, замолкнув, но я ее не тороплю. — Тогда она и сказала, что у нее есть ребенок. Я сама была, — щелкает пальцами по шее, — подшофе, так сказать, но начала выпытывать подробности. У тебя же не было отца?

— Нет, — качаю головой, и снова подступают слезы к глазам.

Моего ребенка ждет, судя по всему, та же судьба.

— Как я поняла из пьяного бреда Лизы, — продолжает тем временем Татьяна Анатольевна, — там была какая-то мутная история. То ли принудили ее к близости, то ли что-то в этом роде, она и забеременела. Не знаю, почему Лиза не пошла на аборт, но она все повторяла, что ты была похожа на ангелочка. Наверное, она тебя все-таки любила, но не так, как полюбила Генриха.

— То есть она просто променяла дочь на мужчину, — выношу вердикт.

Я и так это знала, но больше, конечно, додумала сама. А тут почти из первоисточника информация.

— Она жалела, что бросила тебя, она раскаялась, — встает на защиту когда-то дорогой мне женщины Татьяна Анатольевна. — Я работала в органах тогда, пусть и простым секретарем. Лиза попросила меня найти тебя, это было пятнадцать лет назад…

Закрываю глаза. Какое, мать твою, стечение обстоятельств. Я могла узнать все гораздо раньше, могла получить ответы и простить ее при жизни, но… Меня захотел Зарубов, я сбежала из детдома и встретила Фила.

— И тогда документально я была уже мертва, — озвучиваю сама то, что узнала Татьяна Анатольевна.

— Я тогда поговорила с Лизой, и она испугалась, потому что не помнила наш разговор. Не став давить, я передала ей копию свидетельства о смерти и больше никогда не поднимала эту тему. А через три года Лиза умерла.

Не думала, что мне будет так тяжело. Но, видимо, по-другому не бывает. Кажется, всего-то разговор, а ощущение такое, будто меня отметелили. Все тело болит, и я снова хочу залезть под одеяло и укрыться наедине со своими мыслями.

— Извините, я пойду, — говорю Татьяне Анатольевне, поднимаясь.

Голова кружится, и я иду к выходу, держась за стену.

— Ты прости, милая, — произносит женщина, — но я говорила все так, как и было, пусть Лизы уже и нет в живых. Могла бы и солгать, чтобы не делать тебе больно.

— Вы все правильно сделали, — успокаиваю ее и иду вниз по лестнице.

Вот и кусочки пазла из мотивов складываются понемногу. И я понимаю, что надо собрать эту мозаику. Но не сразу — обрушить на себя еще и разговор с Филом в таком состоянии я не могу.

Почти час сижу в парке на скамейке и прихожу в себя — за руль пока невозможно сесть. А когда возвращаюсь домой, завариваю чай и устраиваюсь на веранде.

Только я и море… И пустой дом, слишком большой для меня одной.