Братья наши меньшие - Владимир Данихнов

Маленькая девочка?

— Милая…

— Люблю тебя… мой ласковый зайчонок…

Шефи жена Шутова, пухлый конверт в кармане и нежное рукопожатие .

Я нарочно громко, насвистывая что-то, поднялся; в соседней кабинке притихли. Я нажал кнопку на сливном бачке — оказалось, что чертов бачок сломан. Вода продолжала литься тоненьким ручейком, напора не было; я громко выругался — получилось натурально.

Добавил на всякий случай:

— Идиотские больничные туалеты, как же я вас ненавижу, проклятые!

Шмыгнул громко, от души; пнул дверь мыском ботинка — дверь распахнулась и собралась закрыться снова, намереваясь по пути стукнуть меня по носу, но я удержал ее рукою. Потоптался на месте, отстукивая каблуком по кафелю, и свернул направо, к раковине; открыл кран — вода текла. Почти чистая, с едва заметной примесью хлорки. Пока она шумела, я прислушивался к мыслям, но в голове было пусто. Осталась глухая досада и невнятная злость. Я чувствовал, что ненавижу Шутову. Было плевать на Мишку, но его жену я ненавидел. Хотелось побежать — быстро-быстро; выбежать на улицу и с разбегу ударить по кирпичной стене кулаком, чтоб кровь выступила на костяшках, чтоб стало больно. А еще хотелось распахнуть дверь в соседнюю кабинку и разоблачить любовников. Увидеть испуганные глаза шефа и Шутовой, этих эксгибиционистов.

Я закончил мыть руки и спокойно вышел из туалета.

Перед зданием больницы было шумно. По больничному парку, петляя среди корявых низких деревьев, совершали моцион больные и посетители. Фырчали навороченные машины у западного крыла; в том крыле лечились «платники».

Где-то среди машин укрылась иномарка шефа. И «жигуленок» Павлыча.

На самом деле я должен был выйти как раз через западное крыло, но заплутал в больничных коридорах и очутился здесь.

А здесь было громко и чересчур грязно, особенно для больницы: окурки и шелуха устилали грязный снег. У железных ворот сидели бабушки в шерстяных платках, синтепоновых куртках и теплых чулках. Они гордо восседали на низких раскладных табуретках и торговали семечками. Бизнес шел неплохо, подходили к бабкам часто. Особенно старались парочки — они лузгали семечки как заведенные, чем напомнили мне Абстрактную Лузгательную Машину. Эту машину выдумал Игорек в далекие студенческие годы. По мысли Игорька, у машины был реальный выбор: продолжать щелкать семечки или поговорить с другой машиной по душам; та тоже лузгала. Всего один маленький шаг — и от одиночества не осталось бы и следа, но машина раз за разом выбирала семечки и шелуху. Несмотря на то что давно уже устала лузгать, несмотря на то что ее уже тошнило от семечек.

Эта машина никогда и ни за что не выберет разговор, сказал мне Игорь. Она забьет рот чем угодно, но не словами. Она забьет рот семечками, газированной водой, таблетками для похудания — лишь бы имитировать действие. Лишь бы не надо было говорить, а тем более — слушать.

— Кирилл! Кирилл Иванович!

До дня ее рождения сто девяносто пять дней.

Сейчас на Лерочке курточка белого цвета; когда-то белоснежная, она сейчас кажется серой; голову Валерии прикрывает смешная черно-белая шапочка с двумя помпончиками, как у шута. Матерчатые шарики весело прыгают из стороны в сторону, пока Лера торопливо шагает ко мне. Глаза у нее серьезные, а на лбу прямо между бровей появилась сердитая морщинка. В левой руке ее тлеет недокуренная сигарета, тонкая как спичка. Что-то дорогое и модное с фильтром, который стопроцентно задерживает никотин и смолы.

Закуривая дорогую сигарету, вы чаще всего платите за удовольствие курить бумагу.

— Привет, Лерочка, — сказал я тихо, когда она остановилась рядом.

— Лерочкой меня отец звал, — нахмурилась она и отвернулась; молчала, со злостью разглядывая серую больничную стену. Потом затянулась и сердито топнула кроссовкой. Грязь брызнула во все стороны, и часть ее осела на моей штанине. Как обычно.

Я вздохнул.

— Извини… Валерия.

— Вы их видели, да? — Она повернулась ко мне.

— Кого? — спросил я и поднял лицо к небу. Небо было похоже на простоквашу: такое же белое и мерзкое, как та простокваша, которая стоит в моем холодильнике, которая когда-то была молоком. И где-то в глубинах этого стылого неба родилась капелька; рождена она была для того, чтобы стукнуть меня по лбу, скатиться по переносице к скулам, свернуть и попасть в рот.

— Маму и этого… — Лера замолчала. Снова затянулась, подержала дым во рту и выпустила. Дым тянулся к ее ноздрям и растворялся во влажном холодном воздухе.

— Будешь курить не затягиваясь, получишь рак губы, — сказал я.

Она посмотрела с иронией:

— А если буду затягиваться, получу рак легких? Небогатый выбор.

— С чего ты решила, что я их видел?

— Следила. Они пошли в туалет. А потом — сразу — вышли вы. И я тогда спустилась сюда. — Губы у девчонки задрожали. Она посмотрела вверх на простоквашное небо и прошептала: — Какое ужасное сегодня небо. Оно похоже на…

— На простоквашу, — сказал я, удивляясь, как схожи наши мысли.

— Совсем нет, — возразила Л ера. — С чего вы решили? Что за глупости? Оно похоже на грязный снег.

Я промолчал, уязвленный, а Лера сказала:

— Я знаю, уверена, что папа увидел их вместе. И тогда этот урод, Михалыч ваш, нанял отморозков, чтобы они избили папу. А теперь… я чувствую, папа не выйдет из больницы. Он постарается. Папку будут пичкать лекарствами, чтобы он не проснулся. Или убьют… я чувствую!

Простоквашное, похожее на грязный снег небо нависало над нами. Казалось, еще миг — и прольется оно прокисшим молоком или просыплется пропахшим бензином снегом, или там будет все вперемешку: и снег, и простокваша.

Люди вокруг перекрикивались, кто-то пел песню, кто-то наезжал на бабок, а те огрызались в ответ; люди орали, а мы с Лерой «выключились» из мира, погрузившись в свои мысли.

Следующим утром Миша Шутов умрет на самом деле. Но сейчас Лера об этом не знала; девчонка уткнулась в мою старенькую курточку носом и зарыдала. Сигарету она не выбросила, и огонек мелькал в опасной близости от моего плеча.

— Вы ведь были его лучшим другом — отец говорил мне. Он сказал, что настоящих друзей у него нет, кроме вас. Вы — единственный его друг; остальные разбежались, как крысы. Пожалуйста, помогите папе!

Я не его лучший друг, хотел сказать я. Таких лучших друзей у Шутова полфирмы. Не знаю, почему он рассказывал тебе, будто я его лучший, а тем более единственный друг. Отвали, девочка, иди отсюда, папе твоему могу помочь только одним способом: оставив его в покое. Шутов ничего не чувствует и поэтому счастлив. Счастливых людей — мертвых, сумасшедших, не рожденных и коматозников — на земле очень много. У Мишки хорошая компания.