Служитель египетских богов - Челси Куинн Ярбро

— Мне жаль, брат Гюрзэн, что наши нечастые размолвки, которым, каюсь, я не придавала большого значения, завели нас столь далеко. Но вы, насколько я вас успела узнать, прежде всего человек долга, и невозможность сдержать свое слово тягостна вам. Я хорошо это понимаю, однако ничем не могу вам помочь, ибо мой выбор сделан и ничто в моих действиях не изменится. В такой ситуации мне волей-неволей приходится признать, что лучшим для вас выходом является отъезд в Эдфу. Уверена, Сен-Жермен сказал бы то же самое. Скорее всего, он даже добавил бы, что следовало уехать намного раньше. — Она помолчала. — Что до меня, то я была бы весьма вам благодарна, если бы вы сочли возможным не уезжать.

— Вечером я буду молиться, — сказал монах, — и надеюсь, что мне дадут знать, как поступить. — Он покосился на поднос с остатками угощения.

— Почему бы вам не забрать все это к себе в комнату? — предложила Мадлен. — Если опять вдруг проголодаетесь, вам не придется прибегать к услугам Реннета.

Гюрзэн кивнул.

— Хорошо. — Он потоптался на месте. — Поймите, мадам Монталье, я вовсе не пытаюсь выдворить вас из Египта. Просто я чувствую своим долгом оберегать вас, а вы не хотите облегчить мою задачу.

— Мне вовсе не это от вас нужно, — сказала Мадлен, возвращаясь к своим бумагам. — Я о себе прекрасно забочусь сама. Но всю свою жизнь я хотела заниматься тем, чем сейчас занимаюсь. Все, что я изучала в детстве, имело отношение к древней истории. — Она раскрыла альбом и подтянула его к себе. — Забирайте поднос и ступайте. Приятных вам снов, брат Гюрзэн.

Монах пошел к двери и уже открывал ее, когда его догнало распоряжение.

— Если решите остаться, приходите пораньше, вы мне нужны.

— Вот как? — Копт замер в неловкой позе, громоздкий поднос мешал ему повернуться.

— Нам надо как можно точнее скопировать всю найденную настенную роспись, прежде чем до нее доберется вода. — Мадлен обмакнула кисточку в тушь и принялась с каллиграфической тщательностью наносить иероглифы на белое поле плотной альбомной бумаги, то и дело поглядывая на черновой вариант.

Гюрзэн какое-то время смотрел на нее, потом словно очнулся.

— Я буду молиться, чтобы Всевышний меня вразумил, — сказал тихо он.

— Тогда замолвите словечко и за меня, — пробормотала, не прерывая работы, Мадлен. Она слышала удаляющиеся шаги, но словно сквозь слой ваты. Древние тексты целиком завладели ее сознанием, доставляя ей этим невыразимое удовольствие. Что бы там ни было, твердила она себе, продолжая срисовывать иероглифы, я все-таки здесь. Я здесь, я здесь, о, я здесь!

* * *

Письмо Онорин Магазэн, посланное из Парижа Жану Марку Пэю в Фивы.

«Мой драгоценный Жан Марк! Как видишь, отец, невзирая на его стойкое неприятие выбора, сделанного моим сердцем, еще раз позволил мне уехать из дома, и живу я опять у своей замечательной тетушки Клеменс, которая приняла меня с присущими ей радушием и любовью. Она, правда, обязалась перед моим родителем просматривать всю мою почту, но по своей доброте не запретила Жоржу передавать мне твои послания без ее предварительного с ними ознакомления.

Кузен Жорж, вызвавшийся сопровождать меня до Парижа, привез твои последние письма прямиком в Пуатье и там мне их вручил, хотя и считал это неразумным. Однако уж очень ему хотелось хотя бы косвенным образом досадить моему отцу, которого он считает деспотом за запрет с тобой переписываться, ведь переписка не может никому повредить.

Не могу тебе передать, как прекрасен Париж. Наверное, это самый чудесный город в мире. Каштаны в это время года поражают воображение, а по широким бульварам, проложенным волей Наполеона, разъезжают элегантные экипажи, чье изящество непременно померкло бы в теснотище прежних трущоб. Тетушка Клеменс держит великолепную выездную карету. Вчера она приказала запрячь в нее гнедых лошадей, и мы с ней поехали на концерт, где нам встретилось много знакомых, каким я была представлена еще в прошлый приезд. Подумать только, они меня не забыли, что очень любезно с их стороны. Во время антракта в тетушкиной ложе началась чуть ли не давка, а после концерта нас провожали к карете по меньшей мере пять кавалеров. По словам тетушки, это весьма обещающее начало. Музыку исполняли какую-то немецкую; кажется, это был Бетховен, а может, Шуберт или кто-то иной, но такой же мрачный. Я плохо слушала, мне хватало других забот.

Когда ты вернешься (а я ежечасно молюсь, чтобы это произошло поскорее), тебя поразит, как сильно переменилась мода. Меня привели в изумление новые платья: они совсем не похожи на те, что носили всего два года назад. Ни одна особа, желающая, чтобы ее считали обладательницей хорошего вкуса, теперь не смеет появиться на публике в наряде хотя бы частично не открывающем плечи. Также входят в практику рукава-фонарики, отделанные кружевами. Тетушка Клеменс недавно заказала для меня нечто совсем уж модное, нежно-розового оттенка, под названием „легкий вздох“. С нетерпением жду первой примерки. Говорят, линия талии будет немного занижена (это тоже очаровательно) и затянута пояском.

Дорогой, твои письма порой ввергают меня в трепет. Страшно подумать, в каких жутких условиях ты живешь! Я каждый вечер, когда молюсь, стараюсь утишить свои волнения, но это мне удается далеко не всегда. Ведь любой, кто хоть раз побывал на земле фараонов, рассказывает о ней кучу ужасных историй. Я внушаю себе, что все это выдумки, да и кузен Жорж советует мне гнать от себя мрачные мысли. По его словам, подобные настроения свойственны итальянским и английским романистам, ибо соответствуют их темпераменту. Ты, наверное, догадываешься, как весело мы смеялись над этой шуткой, но позже я все равно загрустила и даже чуть-чуть всплакнула. А тут три дня назад мне сказали, что верблюды — животные с дурным нравом: они лягаются, плюются и скверно пахнут. Думаю, ездить верхом на такой неприятной твари невозможно; кроме того, ты сам писал, что их не часто запрягают в повозки. В воде — крокодилы, на земле — верблюды и всевозможные смертоносные насекомые. Жан Марк, умоляю, береги себя. Я не вынесу, если с тобой что-то случится, помни об этом и почаще поглядывай по сторонам.

Вчера из дома пришла весточка, что моя сестра Соланж, скорее всего, находится в интересном положении. Пока рано что-либо с уверенностью утверждать, но, по всем признакам, это так. Отец предложил ее мужу тысячу золотых луидоров (дореволюционных), если тот позволит законным порядком прибавить к имени народившегося ребенка второе — Магазэн, чтобы увековечить таким образом нашу фамилию, которой грозит забвение. При условии, разумеется, если родится мальчик. Боюсь, зять не очень благосклонно отнесется к этому предложению, что меня, собственно, радует, ибо отказ, несомненно, расстроит отца.

Прости, дорогой, тетушка говорит, что приехал Жорж. Он должен сопроводить нас на бал, а горничной еще нужно закончить мою прическу. На мне розовое платье, расшитое самоцветами, и хотя рукава его недостаточно пышные, немодными их тоже не назовешь. Но самое главное — это чулочки. Знаю, упоминать о таких предметах своего туалета барышням не очень прилично, но они такие прелестные: нежно-желтые, по шелку пущены розочки и листья плюща. Я не могла не описать тебе их, тем более что к ним очень подходят атласные туфельки — подарок моей благодетельницы, тетушки Клеменс. Еще я надела свой жемчуг, а бедную Виолетту сейчас хватит удар, потому что я никак не могу отойти от письменного стола. Пора заканчивать, мой любимый. Я скучаю по тебе каждый час каждого дня, ты всегда в моих мыслях. Когда мы наконец будем вместе, те страдания, что выпали на нашу долю, покажутся нам сладкими, потому что закончатся торжеством.