Ревность - Кристина Французова

Не знаю, что могло быть хуже того, когда приходится выслушивать обвинения, в которых ты нисколечко не виновата. А надежда на оправдание или хотя бы помилование таяла быстрее глыбы льда, выброшенной в пустыне.

—Как ты можешь обвинять меня незаслуженно? Это несправедливо, Гера.

—Разве? А впрочем…— он откинулся на спинку кресла, ослабил узел галстука, после чего стянул его через голову и расстегнул несколько верхних пуговиц сорочки,— по-моему ты способна только на одно — предоставлять упругое тело в обмен на сытую жизнь. Так я дам тебе такую возможность, Мирочка.

Я опустила попу на пятки, устав стоять на коленях, и вместе с тем от однобокого, пустого, выматывающего разговора. Каждый из нас верил в свои собственные слова и не слышал другого. Но я не представляла, что могла сказать, чем убедить, что повода для ревности не было, нет и быть не могло. Тем временем муж продолжил раздеваться. Встал, отбросил снятый пиджак прямо на пол, совершенно не заботясь о дорогой итальянской ткани. После чего сел обратно и принялся расстёгивать ремень. Глядя, как Гера неспешно возился с пряжкой, я сглотнула пересохшим горлом и во все глаза таращилась, отслеживая каждое движение его пальцев, вспоминая незнакомые молитвы. Но видимо, заметив ужас на моём лице и удовлетворившись увиденным, я вдруг услышала от него издевательский смех. А затем муж просто расстегнул пояс брюк и ширинку. Его руки вернулись на подлокотники кресла, и на меня уставились два синих ледяных осколка.

—Ты знаешь, что делать, Мира.

—Нет, Гера. Так не пойдёт. Я не девка, которая по первому требованию бежит тебя обслуживать. Я не хочу секса, когда ты зол,— из последних сил борясь с подступающей паникой, я всё ещё пыталась держать удар.

—Вот значит, как заговорила,— предвкушение в его голосе не расслышать было невозможно. Он, наклонившись ко мне, ухватил волосы на затылке пятернёй и больно потянул на себя. Слёзы брызнули из моих глаз непроизвольно.

—Ты-Моя-Жена, Ми-ра,— проговорил медленно и чётко, разряжая обойму, заряженную словами, в упор,— а я твой муж. Я беру тебя когда хочу, где хочу и как хочу. И напоминаю, что сегодня ты успела развлечься в ресторане без меня. Теперь я всего лишь возьму своё.

—Гера! Что ты делаешь?! Я же люблю тебя, как ты…

Звонкая пощёчина отбросила меня на спину. Голова закружилась, в глазах задвоилось. Я неловко поднялась, помогая себе руками, и снова оказалась сидящей на ковре; пришлось пару раз тряхнуть головой, возвращая ясность мысли и зрения. И только тогда до меня дошло…

Мой любимый муж впервые поднял на меня руку!

Приложив ладонь к пострадавшей щеке, невольно сморщилась, я не собиралась демонстрировать, как мне больно, но получилось само собой.

—Заканчивай театр, Мира. И не смей говорить о любви после того, как ты ворковала и мило улыбалась первому встречному придурку…— Он встал подле меня и с презрительной ненавистью рассматривал с высоты своего положения.

Бесшумные ручейки расчерчивали мои щёки, но я их не замечала. Запрокидывая голову, смотрела вверх в заледеневшие любимые глаза, и сама себе раскапывала яму… Знала, надо действовать по-другому, осторожнее, хитрее, мудрее в конце концов. Но не могла. Не могла вести себя иначе, когда самый главный и важный человек моей жизни оскорблял и безжалостно топтал мои искренние глубинные чувства, а заодно безусловную преданность и слепую веру в него.

—Ты пожалеешь… Поверь, Гера, однажды настанет день, когда ты поймёшь, осознаешь и очень горько пожалеешь, о том, что именно умудрился разрушить причём своими собственными руками. Лишь бы не оказалось слишком поздно, муж,— невесело усмехнулась, паузой выделяя последнее слово и демонстративно слизывая кровь с уголка рассечённой губы.

Стояла долго я у врат тяжёлых ада,

Но было тихо и темно в аду…

О, даже Дьяволу меня не надо,

Куда же я пойду?

А. Ахматова, 1910

После моих слов мужа не осталось. Остался лишь зверь.

Ничего другого не знаю…, не помню…

Только его довлеющее присутствие я ощущала лучше, чем саму себя.

Кажется, я старалась закрыть голову руками, пока сжималась в позу эмбриона. Неужели засилье бестолкового интернет-контента хоть на что-то сгодилось? Так и недосмотренные когда-то видеоуроки по самообороне были недальновидно, но бескомпромиссно мной заменены на томик женского романа…

Или же тело само инстинктивно свернулось в то положение, в котором предполагалось причинение наименьшего вреда извне… когда кулаки обрушились на меня непрекращающимся градом ударов…

Не имею представления кричала ли я, плакала ли, а может умоляла. Просто некая иллюзорность происходящего накрыла непроницаемым туманом.

Возможно, я всё-таки пропустила удар в голову, не знаю, не помню… Но появившиеся совсем внезапно, и будто из ниоткуда порхающие солнечные птички вокруг головы не желали улетать, закрывая обзор, не давая проявиться осознанности, собраться с мыслями, чтобы вспомнить о самозащите или позвать на помощь хотя бы тётю Машу. Сделать хоть что-нибудь…

Я лишь сворачивалась улиткой и просто терпеливо пережидала, когда всё закончится. Я не слышала, как муж рычал и ругал меня последними словами. Я слушала только щебет золотых птичек, вертляво кружащих вокруг головы. И совершенно выпустила из виду, когда муж перевернул меня на спину, разодрал платье, бельё и воткнул толстый член. Я только почувствовала, что в меня вошёл раскалённый прут, стало нестерпимо больно из-за чего непроизвольно согнулась пополам. Но сильная ладонь надавила на грудь, требовательно прижимая к полу, и мне пришлось, захлёбываясь воздухом, хрипами и слезами откинуться назад. Гера, не щадя разводил бёдра широко в стороны, грубо мял руками нежную плоть и продолжал таранить уязвимое нутро. Мышцы трещали от жестокого обращения, голова раскалывалась. А моя душа… мне чудилось я горю в аду, если он действительно существовал… Но терпеть всё сразу оказалось слишком сложно, боль физическая наслаивалась на душевную и наоборот… Нет… что-то одно… иначе я не выдержу. Отключив чувства и отринув эмоции, я сосредоточилась на теле, не окунаясь в боль физическую, памятуя прошлый страх, а будто плывя с этой болью рядом. Мы плыли долго, иногда в кромешной темноте, иногда в компании золотых птичек. С ними было веселее, ибо своим трескучим щебетом они помогали отрешиться от страданий, будто прогоняли их взмахами крыльев.

Время спустя я очнулась в странном месте, где кроме меня никого не было. Огляделась по сторонам, быстро мотая головой из стороны в сторону. Слабоосвещённая комната, в которой отсутствовали окна и двери, пустовала. Стены выкрашены серой краской, местами облупившейся, на полу затёртый линолеум с выцветшим рисунком, под потолком мерцала лампочка на длинном шнуре, и если бы я встала в полный рост, то с лёгкостью дотянулась до неё. Убедившись, что я одна, почему-то вздохнулось с облегчением; сидя на голом полу и прислонившись к одной из стен, я сильнее вжималась в неё спиной. «Здесь хорошо, безопасно». Откинулась затылком назад, и небывалая усталость опустилась на плечи, от чего руки, до этого обнимавшие подтянутые к груди колени, опустились по бокам, находя ладонями прохладный, шершавый пол. Зато дыхание наконец выровнялось и стало более полным, глубоким и размеренным.