Убить фюрера - Олег Курылев

Вид парохода впечатлил их обоих. Он открылся им внезапно, когда в половине восьмого вечера они снова приехали в порт и завернули за угол большого пакгауза. Уже смеркалось. «Титаник», освещенный прожекторами, занимал собой все обозримое пространство. Четыре огромные, слегка отклоненные назад трубы цвета верблюжьей шерсти в верхней части были окрашены черным. Над тремя из них в колышущемся от угольного жара воздухе курился легкий дым. Четвертая труба была фальшивой. Она придавала пароходу солидности и делала силуэт судна более уравновешенным. Как мачты парусника помимо своей основной функции служили еще и его украшением, так и лишние трубы пароходов в те годы символизировали прогресс и мощь. Был даже случай, когда группа восточноевропейских иммигрантов отказалась грузиться на пароход потому, что он оказался двухтрубным, в то время как в их проспектах было напечатано изображение лайнера с тремя трубами. Никакие доводы администрации не помогли. Пришлось ждать гораздо более старый и тихоходный трехтрубник.

Белые надстройки «Титаника» отделяла от черного корпуса полуметровая полоса цвета охры, кажущаяся в свете прожекторов ярко-желтой. Борт его был настолько высок, что надстройки казались храмом на черной скале, а трап для пассажиров первого класса висел где-то в вышине, словно некий «чертов мост». Он был переброшен из четвертого или пятого этажа специально выстроенной для этой цели портовой постройки.

Несмотря на вечерний час, на причале скопилась огромная толпа, лишь малая часть которой состояла из провожающих. Некоторые из зевак приехали только для того, чтобы взглянуть на новое чудо «Линии Белая звезда». И они не пожалели об этом. И тем более они не пожалеют об этом спустя несколько дней, когда поймут, что были последними, кто видел «Титаник» с французского берега. Невдалеке за оградой, под присмотром не то портовой охраны, не то чиновников пароходства томилась большая толпа людей. Эмигранты, догадался Нижегородский. По всему было видно, что они уже не первую неделю проживали где-то поблизости, ожидая отправки за океан. Многие из них попались на удочку «Пула» — международной компании, занимающейся перевозкой эмигрантов в Америку. Соблазненные дешевыми билетами, эти выходцы с восточных окраин Европы теперь батрачили на «Пул», чтобы отработать свое пропитание и дожить до того момента, когда и для них подадут к причалу какой-никакой пароход.

— Ну как? — спросил Нижегородский, когда они остановились в некотором отдалении. — Как вам пароход?

— Величественно. Видя такое, гордишься, что ты человек.

— А я слышал, что инженер Эндрюс — автор проекта — еврей, — соврал Вадим.

— Не может быть! Вы не ошибаетесь? Но даже если и так… Что ж, я не отрицаю, что среди них много умелых людей. Тем-то они и опасны…

— Ладно, пойдемте. Сдается мне, что наш трап вон тот, нижний. Вы не потеряли медицинскую справку?..

— Даже не знаю, как вас благодарить, господин Пикарт, — говорил Гитлер, когда они стояли возле перекидного моста, уходящего в плоскость черной, усеянной заклепками стены. — Вы проявили такую чуткость по отношению ко мне. Я искренне тронут…

Он еще что-то говорил, а Нижегородский смотрел, как озабоченная женщина вела по трапу за руку маленькую девочку. На душе у него скребли кошки.

— Идите уже, — сказал он Гитлеру. — Сначала доплывите до Америки, а потом уж благодарите. — Он заметил движение молодого человека и, чтобы не отвечать на рукопожатие, всунул в его правую руку ручку тяжелого чемодана. — Прощайте.

…Почти совсем стемнело. Убрали трапы, закрыли двери. Над акваторией порта проплыл густой и протяжный пароходный гудок. Когда его отзвук утонул где-то на западе в волнах Ла-Манша, десяток буксиров, обменявшись свистками, натянули тросы и, закрутив под собой водовороты черной воды, стали оттаскивать «Титаник» от причальной стенки. Шестьдесят тысяч тонн клепаной стали медленно сдвинулись с места. Порой возникала иллюзия, что это причал с толпой и постройками отваливает от расцвеченного электричеством железного острова. Сотни пассажиров смотрели с прогулочных палуб вниз и махали руками.

«В отношении Гитлера я всего лишь исправляю ошибку истории, — думал Нижегородский, глядя на отодвигающуюся от берега громаду. — Любой нормальный человек сделал бы на моем месте то же самое. Да и сейчас смерть его в воде будет несравнимо легче, чем кошмарное трехмесячное умирание в бункере спустя тридцать три года. Здесь он будет один. В прошлом — только нищета, амбиции и обида на судьбу, а там…»

Он посмотрел вверх. В одном из угловых окон капитанского мостика, в том, что располагалось в небольшой будочке по левому борту, он увидел лицо человека в форменной фуражке. Белая бородка не оставляла сомнений: вот главный виновник, соавтор «романа, написанного самой жизнью». Вадиму показалось, что они встретились взглядами. Ему почудился укор в глазах старого капитана, и он даже вздрогнул.

Нет, не может быть. Показалось.

В его душе царило смятение. Он знал, что осадок от этого смятения останется там на всю жизнь. Что он сделал? Вместо того чтобы спасти сотни людей, он присоединил к ним еще одного. Нарушая запрет Каратаева в отношении одной исторической фигуры, он тем не менее ценой полутора тысяч жизней сохранял ближайшие десять лет истории в неприкосновенности. Для чего? А чтобы вдоволь попользоваться ею. Пожульничать на бегах или в казино, позаключать беспроигрышные пари, читая в виртуальных газетах наперед то, что произойдет только завтра. Одним словом — пожить на халяву.

…Через день, вечером, Нижегородский бродил по Парижу. Левая его рука была в кармане распахнутого пальто, в правой он нес изящную серебряную фляжку с золотым горлышком и золотой же завинчивающейся пробкой на цепочке. Иногда он прикладывался к золотому горлышку, и «Луи XIII», выдержанный в дубовых бочках города Коньяка, обжигал его гортань своим терпким королевским ароматом. Когда на Елисейских Полях фляжка смочила язык последней каплей, он зашел в пылающий светом и гремящий музыкой кафе-шантан и попросил наполнить ее новой порцией «Людовика». Такового не оказалось. Он спросил русской водки. Понимая, что семидесятиградусный «Смирнофф» свалит его уже на подходе к Триумфальной арке, Нижегородский взял экипаж и велел везти себя в гостиницу.

На другой день все повторилось сначала. Расцвеченная вечерними огнями башня инженера Эйфеля; белая в свете луны, словно из сахара, базилика Секре-Кёр на Монмартре; ажурные аркбутаны Нотр-Дам; все перемешалось, будто в голове его поместили калейдоскоп. Он никогда раньше не был в Париже, но неплохо знал его планировку по своим виртуальным компьютерным путешествиям, как знал Берлин или Лондон. Последнее, что он еще достаточно четко помнил потом, были фонарные часы на одной из улочек где-то в Сент-Уэне или Клиши. Уже под утро он возвращался из «Мулен Руж» или «Клозери де Лиль» и однажды, подняв голову, увидел на часах время: двадцать минут шестого. «Сегодня пятнадцатое апреля, — вспомнил Нижегородский. — У Нью-Йорка с Парижем разница в четыре часа. Но то место восточнее Ньюфаундленда миль на пятьсот, значит, кладем три часа. Стало быть, именно сейчас он и ушел под воду…»

Однажды Нижегородский проснулся в своем номере от какого-то грохота. Он лежал на полу, голова раскалывалась, но грохот исходил извне. Он шел от входной двери. Вадим простонал, приподнялся и сел, прислонившись к краю кровати. Ни на что большее он был не способен.