Отдам осла в хорошие руки... - Марианна Гончарова

У Томика — попугай. Хулиган и матерщинник. Кутила беспечный. Любит клевать шоколад и молодые женские ноги. То еще воспитание. Пора на учет ставить. В спецприемник милиции. Монеты ворует, украшения. Криминальный элемент. В этом случае — только суровые меры. Попугая — на полированную поверхность. Чтоб скользил и падал. И мольбы о помощи не слышать. Сразу замолкает, дуется, осознает ошибки. С хозяином сложнее. Этот с первого раза не понимает. Повторять надо. Воспитывать.

У Бердянских — ослик. Сократ. Большая умница. Сам надевает шляпу и каждый день ходит к ближайшему кафе в городском парке. Консумацией занимается. Раскручивает посетителей на слоеные пирожные. Других не ест. Когда видит Серафима, закрывает шляпой глаза и думает, что спрятался. Осел. Что с него возьмешь. Хотя догадливый. Знает, что Серафим домой отведет. И, как минимум, на неделю он, Сократ, останется под строгим надзором и без «наполеона».

У Осадчих — коза юная, Марианна. Мечтательна, глупа, влюбчива. Назойлива. Выведут на лужайку — задумается. Стоит, пялится по сторонам. Мечтает. В хорошую погоду вообще отвязывается. Бредет на стадион. Пристает к людям. Клянчит. Мужчина, угостите, мол, сигареткой. За матч может пачку «Мальборо» сжевать. Подсела. На табак и футбол. Растлили козу, животные. Теперь лечи ее от зависимости.

У Бессмертных — поросенок. Федор. Пытлив, любознателен. Все время из своего сарайчика в окошко смотрит. Наблюдает. За птицами, собаками, прохожими. Хозяева, животные такие, говорят: может, зарежем его? Столько ест, а не толстеет совсем. А Серафим: да вы что, в самом деле?! Да он, Федор, не поправляется, потому что все у него в ум идет! Лучше читать его учите. А то сам надоедать начнет. Потому как его, Федорово, счастье — в беспрерывном познании.

У Томульцов собака поющая, Каруза, стала голос терять. Верхнее «ля» не звучит. И интонирует нечисто. Вот это: «В движенье мельник жи-изнь ве-едет…» Не звучит. Что-то со слухом. Ну конечно! Кто ж такую талантливую собаку зимой на охоту тянет?! Зверь, а не хозяин. Зверь.

Так мотается Серафим целый день от одного пациента к другому, лечит. Проводит воспитательно-разъяснительную работу среди хозяев. А самому завести друга — собаку или кошечку, например, — недосуг. Серафиму некогда. Некогда.

Тут догиня одна знакомая двенадцать щенят принесла. Все хорошие, толстые. Серафим бегает к ним каждый день, помогает. Потому что хозяева догини — люди. Настоящие. И вот когда щенята глазки наконец открыли, Серафим закрыл свои. На секундочку. Присел к столу чаю выпить, уложил голову на ухо, а ухо на скатерть, закрыл глаза и уснул. Лежал так и во сне улыбался тихо и счастливо…

Так что если вы о ком-то из черновицких знать хотите, Серафима ищите. Ветеринара. Он вам всю правду расскажет. Он точно знает.

Уезжал Шамис. Сказал — приходите, возьмите, что надо.

Народ потянулся. Прощаться и брать.

Горевоцкие тоже пошли. Оказалось — поздно! На полу в пустой гостиной валялась только стопка нот «Песни советской эстрады», а на подоконнике стояла клетка с попугаем. Горевоцкая, тайная жадина, стала голосить — да зачем же вы уезжаете, — кидаться на грудь Шамису, косясь, — а вдруг где-нибудь что-нибудь. Шамис, растроганный показательным выступлением Горевоцкой, говорит: что ж вы так поздно, вот посуда была, слоники, правда, пять штук, книги, кримплены. А Горевоцкий шаркает ножкой: да что вы, мы так, задаром пришли. После горячих прощаний Горевоцкая уволокла ноты и попугая. Не идти же назад с пустыми руками.

Попугая жако звали Зеленый. Зеленый был серый, пыльный, кое-где битый молью, прожорливый и сварливый. На вопрос, сколько ему лет, Шамис заверил, что Зеленый помнит все волны эмиграции. Даже белую, в двадцатые годы.

Первый день у Горевоцких Зеленый тосковал. Сидел нахохленный, злой. Много ел. Во время еды чавкал, икал и плевался шелухой. Бранился по-птичьи, бегал туда-сюда по клетке и громко топал.

На следующее утро стал звонить. Как телефон и дверной звонок. Да так ловко, что Горевоцкая запарилась бегать то к телефону, то к двери.

Еще через сутки попугай прокричал первые слова:

— Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сво-о-лочь!

— Значит, он и у Зельмана жил!.. — заключила Горевоцкая.

Зельман Брониславович Грес был известным в Черновцах квартирным маклером.

Последующие пять дней Зеленый с утра до вечера бормотал схемы и формулы квартирных обменов, добавляя время от времени: «Вам как себе», «Побойтеся бога!», «Моим врагам!» и «Имейте состраданию». Тихое это бормотание внезапно прерывалось истеричным ором:

— Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сволочь!

Через неделю в плешивой башке попугая отслоился еще один временной пласт, и Зеленый зажужжал, как бормашина, одновременно противно и гнусаво напевая:

— Она казалась розовой пуши-ны-кой

В оригинальной шубке из песца…

— Заславский! Дантист! — радостно определила Горевоцкая. — Я в молодости у него лечилась, — хвастливо добавила она и мечтательно потянулась.

Зеленый перестал есть и застыл с куском яблока в лапе. Он уставился на Горевоцкую поганым глазом и тем же гнусавым голосом медленно и елейно протянул:

— Хор-роша! Ох как хор-роша!

Горевоцкий тоже посмотрел на жену. Плохо посмотрел. С подозрением.

— Может, он тебя узнал?!

— Да ты что?! — возмутилась Горевоцкая. — Побойся бога!

— Имейте состраданию! — деловито заявил Зеленый и, громко тюкая клювом, принялся за еду.

Ночью он возился, чесался, медовым голосом говорил пошлости и легкомысленно хохотал разными женскими голосами.

— Бордель! — идентифицировал Горевоцкий, злорадно глядя на жену. — Значит, ты не одна у него лечилась!

От греха попугая решили отдать в другие руки. Недорого. Зеленый, в ожидании участи, продолжал напевать голосом дантиста, внимательно следя за Горевоцкой из-за прутьев клетки:

— Моя снежи-ны-ка!

Моя пуши-ны-ка!

Моя царыца!

Царыца грез!

Вечером пришла покупательница — большая любительница домашних животных. Зеленый пристально взглянул на потенциальную хозяйку, отвернул голову и скептически изрек:

— Ничего особенного! Первый рост, шестидесятый размер!

— Это я — первый рост?! — возмутилась покупательница и, обиженно шваркнув дверью, ушла.

— Магазин готового платья? — предположил Горевоцкий. И тут же засомневался: — Хотя… попугай в магазине…

— А может, Фима Школьник? Он немножко шил… — покраснела Горевоцкая и опустила ресницы.

— Школьник? — подозрительно переспросил Горевоцкий.

Зеленый четко среагировал на ключевое слово «школьник» и завопил:

— Вон из класса! И без родителей можешь не возвращаться!..