Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне - Жилбер Мартино

— А почему бы вам не зайти в дом? — предложила графиня. — Конфеты на столе.

Или в другой раз он жалуется, что леди Лоу не приняла его, когда он утром явился засвидетельствовать ей свое почтение, и бурно выражает свое возмущение. Но Лоу ставит его на место: «Тон и выражения, в коих была составлена ваша записка, не соответствуют нашим обычаям. Вы мне толкуете о правилах высшего общества, и я рассуждаю точно таким же образом». Когда его французского слугу полиция задерживает за то, что он выломал дверь, чтобы ворваться к рабыне со вполне определенными намерениями, он вопит, что слуги его «дома» подсудны только королю, его господину, который являет собой воплощенную справедливость. Ну разве не глупость?!

Не раз и не два Плантейшн Хаус сотрясается от проклятий в адрес The Old Frog («Старой Жабы»), которую здесь называют сволочью и болваном, а также в адрес его «господина» и его «двора», «губернатор, — пишет Горрекер, — заявил адмиралу Плэмпину, что Жирная Свинья — Людовик XVIII — идиот и тупица, а адмирал его поддержал». А вот запись, сделанная днем позже: «Какая наглость со стороны Жирной Свиньи присылать подобные инструкции Старой Жабе!» А дело в том, что маркиз осмелился сообщить о полученных из Парижа депешах, предписывающих ему явиться в Лонгвуд и самолично получить сведения о Бонапарте.

— Ах, так ему приказано рассмотреть его поближе! — хохочет Лоу. — Ну что ж, пусть только попробует написать мне или заговорить со мной на эту тему. Я быстро поставлю его на место. Хорошенькое дело! Его двор требует, чтобы он вмешивался в мои дела и судил о моих действиях! Я с превеликим удовольствием дам урок его двору, но я предпочитаю действовать с осторожностью, чтобы ни его двор, ни какой бы то ни было другой не вздумали совать нос в мои бумаги».

Хитрец прекрасно знает, что весь этот шум имеет не больше значения, чем легкий прибой, который всего лишь лизнет дорожки Плантейшн Хаус, и что красиво накрытого стола, изысканного обеда и обслуживания, достойного «высшего общества», достаточно, чтобы сделать Моншеню сдержанным и покладистым. «Пока я был в Бразилии, — сообщает Бальмен своему двору, — французский комиссар маркиз де Моншеню жил в Плантейшн Хаус, вкусно ел, играл в вист и не занимался никакими делами. Он попросил у короля своего господина в награду за службу на Святой Елене звание генерал-лейтенанта, красную орденскую ленту и дополнительные 500 фунтов в год. Ничего не скажешь, славный у меня здесь коллега!»

В зависимости от этих стычек и примирений Моншеню становится для Лоу то «гнусным интриганом, тупицей и фатом», то «единственным иностранным комиссаром, с которым можно договориться». Беда, правда, в том, что в его устах и то и другое звучит осуждением. А что касается Наполеона, то, поразмыслив, он лаконично заявляет в октябре 1817 года, что если маркиз осмелится явиться в Лонгвуд, «он прикажет дать ему под зад коленкой».

Австрийский коллега маркиза барон фон Штюрмер — профессиональный дипломат, сотрудник князя Шварценберга, исполнявший важные дипломатические поручения в Санкт-Петербурге, Париже и Флоренции и назначенный на Святую Елену в награду за «честную и добросовестную службу». Незадолго перед тем как ступить на борт «Оронта», он женился на молодой француженке, с которой познакомился совсем недавно, когда находился во французской столице вместе с представителями других союзных держав. Обитатели Лонгвуда имеют некоторые основания радоваться его прибытию, о чем Лас Каз сообщает Императору:

— Два или три года назад один служащий военного министерства приходил давать уроки письма и латыни моему сыну. У него была дочь, которую он хотел отдать в гувернантки и просил нас дать ей рекомендацию. Мадам де Лас Каз попросила привести ее к ней: девушка была прелестна и обаятельна. Так вот, эта юная особа, наша знакомая, наша подопечная, ныне является женой одного из комиссаров союзных держав, направивших их на Святую Елену. Но судите, ваше величество, каково было мое удивление. Я послал слугу ко вновь прибывшей особе. Вернувшись, он сказал мне, что эта дама ответила, что не понимает, о чем с ней хотят говорить.

Наполеон громко рассмеялся и дал своему смущенному дворецкому краткий, но горький урок психологии:

— Как плохо вы знаете человеческое сердце! Ее отец был воспитателем вашего сына или чем-то в этом роде? Ваша жена оказывала ей покровительство, когда она была никем? И вот теперь она стала немецкой баронессой? А потому, мой дорогой, она опасается вас здесь более, чем кого-либо другого!

По словам британцев, Штюрмер — человек «школы Меттерниха», невозмутимый, благовоспитанный, с учтивыми манерами, а баронесса — «просто хорошенькая парижанка и ничего больше». Она в восторге от того, что стала госпожой фон Штюрмер, она без ума от туалетов и драгоценностей, коих ей всегда не хватает. Один английский офицер сообщает, что эта мидинетка[26], волею случая попавшая в мир дипломатии, бесстыдно заигрывает с генералом Гурго, чтобы получить от него бриллиантовую булавку.

— Вы должны мне что-нибудь подарить в память о нашей дружбе, например булавку. Вы знаете, она колется, но ведь она и связывает...

Что же касается профессиональных качеств ее супруга, то Лоу не понадобилось много времени, чтобы оценить их. «Он истинный ученик Меттерниха. Хамелеон не так часто меняет окраску, как он менял свои убеждения в зависимости от того, одобрял я или осуждал их». Похоже, отношения губернатора с австрийцем складываются так же благополучно, как и с маркизом, и комиссар не собирается всерьез препятствовать ему творить свой произвол. Увы! То, что не решаются или не желают делать государи, делают слуги, и со времен Фигаро среди них немало находится таких, кем движут страсть к интригам и желание угодить господину.

Пример тому «дело Велле». Вот в нескольких словах его суть. У императора Австрии, мрачного Франца, обожавшего ботанику, были в Вене интересные коллекции и гербарии. Когда он отправлял своего комиссара на Святую Елену, место ссылки своего зятя, у него возникла мысль — нет, не установить контакты между Марией-Луизой, его дочерью, и ее мужем, а совсем другая: послать туда ботаника с поручением привезти в Шенбрунн образцы тамошней флоры, и он выбрал для этого некого Филипа Велле, помощника смотрителя императорских садов. Чтобы убедиться во всем известной неуклюжести и бестактности австрийского императора, вполне довольно этого жеста, этого нелепого желания иметь в своих оранжереях, где бывшая императрица порой прогуливается в сопровождении своего воздыхателя, тропические растения с табличкой «Святая Елена». Неважно, зато сношения между Лонгвудом и Веной, через Париж и Лондон, будут установлены если не на уровне послов, то по крайней мере на уровне слуг.

Мать Луи Маршана, лакея Наполеона, находившаяся при особе маленького Римского короля, ставшего принцем Пармским, поспешила вручить ботанику пакет и письмо, адресованное сыну: «Я посылаю тебе прядь моих волос. Если кто-нибудь сможет написать твой портрет, пришли мне его. Твоя мать». Такова, по крайней мере, официальная версия. Маршан в своих «Мемуарах» утверждает: «Я нашел в конверте аккуратно сложенную бумагу, на которой было написано: "Волосы Римского короля"; а на другой, почти такой же: "Моему сыну".