Люди Истины - Дмитрий Могилевцев

Около полудня дорога вывела на хребет отрога, и Хасан, посмотрев вниз, понял, что поднялся уже высоко. Вдали туманной полосой синело Хазарское море – огромное, беспокойное, приносящее дожди урожая и снежные тучи. Справа, в короткой долине, виднелись поля и прилепившиеся к склону домишки. Долина быстро сужалась, забирала вверх и терялась в мохнатом, тенисто-зеленом ворсе леса на крутых склонах. Лес был и впереди, и над головой, и под ногами. Гребень, вдоль которого ехал Хасан, вклинивался в лес, как воткнутый нож. Вскоре дорогу обступили деревья – древние, огромные дубы и вязы, заскорузлые, с бородами мха, свисавшего с нижних ветвей. Все здесь так и сочилось влагой, гнило, разлагалось в массе лишайников и мхов, зарастало папоротником, колючими, цепкими лианами. Потихоньку начал накрапывать мелкий промозглый дождик из невесть откуда наползшего облака. Хасан поежился. Хотя грубый шерстяной плащ и защищал от дождя, знобкая сырость все равно проползала под одежду, оседала холодным потом на лице. Дорогу там и сям перегораживали упавшие сучья, а за очередным поворотом ее целиком, от края до края, закрывал упавший толстый вяз. Он не сгнил, его срубили, причем недавно. Срез не успел еще почернеть. Дерево пришлось обходить по зарослм, и Хасан совершенно промок.

Начало смеркаться. Дела обстояли скверно: в сыром лесу, под дождем, без укрытия, без костра. Дыхание паром вырывалось изо рта. Хасану никогда раньше не приходилось ночевать высоко в горах, но он подозревал, что такой ночью можно замерзнуть насмерть. Единственный выход – двигаться, но как спасешься в темноте от внезапного обрыва? Быть может, пока не совсем поздно, стоит вернуться, спуститься вниз?

Внезапно лес кончился, и Хасан оказался на широком, лысом взлобье отрога, заросшем жесткой травой. Впереди темнела бесформенная каменная громада. Подъехав ближе, Хасан распознал в ней замок, полуразваленный и выжженный дотла. Недавно выжженный, дожди еще не вымыли копоть со стен. А у ворот, узких, вывороченных наружу, с лестницей, круто забиравшей вверх сразу за стеной, – торчал скелет, прикрытый полуистлевшим тряпьем, нанизанный на кол, будто рыбина на прут. От него явственно тянуло тяжелым гнилостным смрадом, и в полумраке Хасану показалось, что в глазницах его еще копошатся жирные белые черви. Но крепость, даже и разоренная, пропахшая смертью и гнилью, все равно могла укрыть от холодной смерти в лесу, и Хасан, бормоча под нос молитву, провел перепуганного осла за ворота, поднялся по узкой лестнице во дворик, засыпанный обвалившимися со стен и башен камнями, и, поискав недолго, нашел выломанную дверь в башню. Невысокая комнатка за ней была усыпана черепками, обломками досок и щепками. Наверное, это была кладовая, которую разграбили торопливо, ломая и круша все, что не смогли унести. Потолок у комнаты был каменный, не на деревянных балках, а свод, и потому, видимо, он не провалился, когда горел замок. Хотя лестница подгорела и обрушилась внутрь.

Комната осталась укрытой от дождя, и с пола удалось собрать достаточно сухих щепок и обломков. Повозившись, Хасан разжег костер, как раз когда снаружи стемнело окончательно. Похолодало, и сквозь отсыревшую одежду пробирало ознобом. Подумав, он налил в свою дешевую деревянную миску воды, достал мешочек с чаем, – небольшой припас его, а также толику перемешанных с мукой толченых фиников всегда держал при себе на крайний случай. Нашел пару небольших камешков, раскалил в костре. Потом, подцепив щепками, уронил в миску сперва один, – вода зашипела, выбрызнула кипятком и паром, – затем вынул и, уложив снова в костер, подцепил и уронил второй. Вода забурлила. Так, теперь щепоть чая, три щепоти муки, взболтать, дуя на край, чтобы не обжечься, От получившегося варева отпил мелкими глотками половину. Сразу ощутилось живое тепло, побежало по рукам, по щекам. В оставшейся половине размочил ломоть позавчерашней лепешки. Поев, уложил поверх огня толстый обломок балки, – пусть тлеет потихоньку. Постелил тряпицу в углу, стал на нее коленями – так, чтобы оставаться правым боком к входу, и, упершись лбом в стену, заснул.

Проснулся от воя. Страшного, заунывного. Близкого. Кто-то в лесу за стеной жаловался луне. Истошно завопил оставленный во дворе ишак. Выдрав из земли палку, к которой был привязан, опрометью кинулся в комнату, едва не растоптав костер. Прижался к стене рядом с Хасаном, дрожа. Тому вспомнилась старая детская побаска о том, что весь ослиный род задолжал волку на мискаль мяса, и теперь всякий ишак, почуяв волка, не бежит, а стоит и кричит жалобно, не отбрыкивается и не кусается, – только поворачивается к волку мордой. Смешной она теперь не казалась. За сельджуками в походе всегда шли волчьи стаи, – тюрки не хоронили тела павших врагов и охотно загоняли чужих коней, бросая увечных у дороги. Отъевшиеся мертвечиной волки наглели и нападали на живых.

Хасан встал с колен. Раздул огонь и подбросил дров. Вынул кинжалы, вслушиваясь в ночь. За стенами шуршал ветер, волнами колыхал листву леса внизу, на склонах. Где-то рядом журчала вода.

Закричала птица. Ночную тьму наполняли осторожные, вкрадчивые звуки. Но среди них кралась смерть. Волчий вой вдруг смолк, эта смерть напугала и волка. Хасан явственно различил ее поступь, неслышную, невнятную человечьему уху, но различимую по той мертвой тишине, которая возникала вокруг нее. Мягкая смерть приблизилась, и вдруг в проломе двери возникли два желтых, призрачных огня. Хасан шагнул ей навстречу, сжимая в левой руке вынутую из костра пылающую жердь, в правой – кинжал.

– Уходи, голодный демон, – приказал негромко, – уходи. Твоей добычи тут нет. Именем Всепобеждающего, Всевластного, Владетеля судеб заклинаю тебя – уходи!

Он не чувствовал страха. Наоборот, будто вся жизнь его сгустилась в одну раскаленную точку и стала – здесь и сейчас. Будто сам он стал – лезвие, проткнувшее ночь. И глаза погасли. Смерть глухо заворчала и отступила, неслышно скользя между камней.

Утром он с трудом выпихнул упиравшегося ишака наружу, и в сером предрассветном свете увидел, что весь крепостной двор – место смерти. Повсюду валялись оглоданные кости и обрывки тряпья. Больше всего лежало их у верхних ворот, не вывороченных, но распахнутых настежь, за которыми вилась вверх по гребню тропа. Должно быть, здесь защитники приняли последний бой, прикрывая уходящих. Недолгий бой, – скелеты, почти все увечные, без рук и ног, валялись и вдоль тропы. Наверняка зверье терзало брошенные тела. В стволах деревьев вдоль тропы там и сям торчали стрелы. Когда оставленный заслон не сумел сдержать врага, уходящие оказались в ловушке, – слева и справа от узкого гребня круто уходили вниз поросшие лесом склоны, выводившие к отвесным обрывам. А на пятачке мягкой земли за воротами Хасан увидел след – как от лапы домашнего кота, только величиной в две ладони.

Хасан шел вдоль гребня до полудня. Миновал остатки еще одной крепостцы, сторожившей теснину. Крепостца была деревянная, и от нее остались только почернелые огарки бревен да провалившаяся сланцевая крыша. Миновав руины, вскоре увидел, что стерегли крепости – удивительную зеленую долину, огромную чашу в хребте, разошедшемся вдруг двумя отрогами, чтобы снова сомкнуться за ней, оставив лишь узкое, как сабля, ущелье с отвесными стенами, пропиленное рекой. Посреди долины лежало озерко, прекрасней древнего бронзового зеркала. В нем отражалось льдистое, иссиня-холодное небо и снег на замыкавшей долину стене хребта. А за ним исполинским стражем упирался головой в солнце белый пик – Трон Сулеймана, на котором, по давней легенде, он ждал когда-то свою Балкис.