Охотница - Сисела Линдблум

Такая серьезная мина ему не идет. Тереза, не удержавшись, хихикнула.

– Какой ты важный, – шепчет она, – спас своим носком мне жизнь и сразу заважничал.

– Ах, Тереза, – говорит Симон, – ах, Тереза, я так тебя люблю.

Он бережно гладит ее щеку. Такие нежности совсем не в характере Симона.

– Я тоже тебя люблю, – отзывается Тереза. – Особенно за то, что ты сидел там, – она кивает на стул Симона, – сидел, подпрыгивая от нетерпения, ждал, когда я проснусь. И за то, что, как только я пришла в себя, тут же рассказал, что именно ты спас мне жизнь. – И Тереза опять смеется, сотрясается от смеха.

Но Симону не смешно. Он встает, смотрит на нее.

– Я сидел здесь довольно долго, – гордо заявляет он. – Ты спала несколько часов.

– Ой, как мило с твоей стороны, – говорит Тереза.

– Пойду скажу медсестре, что ты проснулась, – говорит он серьезно.

Симон смотрит на часы. Потом внимательно на Терезу. Видит, что у нее мало сил, но с головой все в порядке.

– А потом я, наверно, пойду, – добавляет он, – ведь ты останешься здесь до завтра. Доктор тоже желает поболтать с тобой о том, что случилось.

– Симон, – произносит Тереза.

– Да?

– Я потом приду в мастерскую, – говорит Тереза, зевая, должна же я, черт возьми, продолжить когда-то свою работу. И еще, Симон…

– Да?

Тереза изо всех сил таращит глаза, чтобы они не закрывались, она не может упустить одну важную вещь…

– Ты забыл, – говорит она, – я ведь уже сказала как-то про это…

– Про что?

– Я ведь сказала, что ты мой спаситель.

– Да, – подтверждает Симон, – это правда, я твой спаситель.

Тереза видит, как он идет к двери в коридор, и думает, что он больше, чем спаситель, она думает, что он почти ангел.

* * *

Сеньора или бабушка?

Никак не пойму… я вас путаю, ты, Сеньора, смешала мои карты. Ночь. Я лежу здесь, вдыхаю больничный запах, бабушка, бабушка моя, какой она была тогда, в больнице, хорошо ее помню, мою добрую, теплую бабушку, ее лицо. Ее лицо искажено гримасой злой горечи, теперь я это вижу… Но ты шепчешь что-то в мое ухо, да? Шепчешь или мне кажется?

Разрушение личности. Так это воспринимал мой папа. Озлобившаяся, выжившая из ума старуха. А уж ему-то следовало быть в курсе, он, несмотря ни на что, обязан был знать о бабушке больше, чем я. Больше о родительских взаимоотношениях, ее и дедушки.

Аксель, мой дедушка. Я ведь вообще ничего о нем не знаю. Только то, что рассказывала бабушка. Мне всегда казалось, что Аксель – веселый, открытый человек, умевший держать равновесие на краю любых пропастей и круч жизни. Но, возможно, он был чем-то подавлен и чаще грустил, чем веселился? И в один прекрасный день взял свой плащ и ушел? Увидел, что жизнь, к которой он всегда относился с опаской, была просто пустыней, такой же, как пустота, которую он порою замечал в бабушкиных глазах.

А вечером, когда ему надо было ехать на машине домой, он повернул ключ зажигания, без всякой цели, без прощальных объятий, про которые поется в песнях моряков, он просто поехал вперед, через бордюр набережной.

Сеньора, ты в этом желаешь меня убедить? Чтобы я поверила, будто бабушка и Аксель были такими же унылыми неудачниками, как все? Что да, они прожили вместе тридцать лет, но это были сплошные серые будни, в которых накрепко укоренилось равнодушие. Что бабушка прояви ла малодушие, потому и решила наверстать упущенное безумными поступками. Сразу, как только наконец стала свободной.

По-твоему, любовь, которая освобождает и преображает человека, – это выдумка, сказочки для заплаканных детишек?

Мне очень трудно смириться с такой точкой зрения. Принять другой вариант любви.

Вариант любви моих родителей. Друзья до брака, друзья после. Здравомыслящие люди, я – дитя, порожденное их чертовым здравомыслием. Мы все вместе праздновали Рождество и тогда, когда мама и папа уже были в разводе. Для них то, что они уже не семья, не имело никакого значения.

А для меня?

А я должна верить в любовь, Сеньора, верить так, чтобы сердце истекало кровью.

Верить только тебе я не могу. Не могу я верить, что все, что ты мне нашептываешь, – истинная правда. Иногда мне кажется, что тебе просто хочется, чтобы я отказалась от всего и всех, чтобы общалась только с тобой. Но ты ведь понимаешь, я не могу все время ходить кругами, мысленно разговаривая только с тобой, так можно сойти с ума, а я не желаю быть чокнутой.

И разумеется, я очень боюсь остаться одна. В этом ведь нет ничего такого? Это ведь не означает, что я малодушная трусиха?

* * *

Первая оттепель, на улице слякотно, сыро. Но солнечно, пахнет весной. Блондинка со стрижкой а-ля паж, которая сейчас вставляет ключ в замок, слишком тепло одета.

– Сними сапожки, – просит она Йенни, когда они входят в прихожую. Прихожая довольно маленькая, зато с высоким потолком и двойными стеклянными дверями, Жанетт всегда мечтала о таких.

– А где их поставить? – спрашивает Йенни оглядываясь.

– Вот сюда, на газету.

И они входят в квартиру.

Пол светлый, из сосны. Кухню можно облицевать клинкером, думает Жанетт. Окна белые, высокие, выходят во двор, но комната не темная, совсем наоборот.

– Ну вот, Йенни, мы с дедом скоро перевезем сюда все вещи, пальмы на подоконниках, диван там в углу, а здесь, – Жанетт тащит дочку за собой через гостиную, та едва за ней успевает, – твоя комната, твоя собственная, ты сама можешь выбрать себе обои! Ну разве не замечательно!

– Да, мама, – говорит Йенни, – очень красиво.

– По-моему, неплохо? – с гордостью говорит Тереза, указывая на холст.

– Да-а, – тянет нерешительно Симон, – портрет очень красивый.

По мнению Симона, лицо довольно неприятное, но в нем что-то такое есть… и в выражении лица на картине, и в выражении лица Терезы, из-за чего у Симона пропадает всякая охота выискивать огрехи.

– Кого ты изобразила? – спрашивает он.

– Себя, – с ходу отвечает она. – Себя, или мою бабушку, или Сеньору, сама точно не знаю, что получится. – Глаза Терезы светятся, и светятся глаза женщины на портрете.

Симон только открыл рот, чтобы прокомментировать свои впечатления, зазвонил телефон.

– А вдруг это мне, – произносит Тереза и спешит поднять трубку.

– Алло, – слышит она мужской голос.

– Алло, – отвечает Тереза.

– Можно поговорить с Терезой?

– Я слушаю.

– Это Юнас.

Тереза открывает рот, но, так ничего и не сказав, опять закрывает. Бросает взгляд на Симона, и тот видит, как запылали ее щеки.