Голубиный туннель - Джон Ле Карре

— Вы будете называть меня Евгений, а я вас — Дэвид, — сообщает мне Примаков.

Приступаем к ужину. Когда Примаков говорит, остальные молчат. Он заговаривает внезапно, прежде долго думает, а с переводчиком консультируется, только когда не может подобрать слова. Как большинство русских интеллигентов, которых я встречал, он не тратит времени на светскую болтовню. Сегодня вечером он будет говорить по порядку о Саддаме Хусейне, президенте Джордже Буше-старшем, премьер-министре Маргарет Тэтчер и своих безуспешных попытках предотвратить войну в Персидском заливе. Примаков искусный собеседник, живой, эмоциональный и к тому же весьма обаятельный. Не так-то просто отвести от него взгляд. Время от времени он прерывает рассказ, широко мне улыбается, поднимает рюмку и предлагает тост. Я тоже поднимаю рюмку, широко улыбаюсь и что-нибудь отвечаю. Похоже, каждого гостя обслуживает персональный официант с персональной бутылкой водки. Меня уж точно. Один друг-англичанин перед первой поездкой в Россию наставлял меня: если уж ввязался в водочный марафон, пей только водку и ни за что на свете не прикасайся к крымскому зекту (шампанскому) — это смерти подобно. Никогда еще я не был так признателен ему за советы.

— Слышали про «Бурю в пустыне», Дэвид? — спрашивает Примаков.

Да, Евгений, слышал.

— Саддам, он быть другом мне. Понимаете, что я имею в виду, говоря «друг», Дэвид?

Да, Евгений, думаю, я понимаю, что вы имеете в виду, говоря «друг» в данном контексте.

— Саддам, он звонит мне… — дальше громко, с возмущением: — «Евгений. Спаси мое лицо. Выведи меня из Кувейта».

Примаков дает мне время осознать важность этой просьбы. И постепенно я осознаю. Примаков хочет сказать, что Саддам Хусейн просил его убедить Джорджа Буша-старшего, чтоб тот позволил Хусейну вывести свои силы из Кувейта, уйти достойно — спасти лицо, — и в этом случае воевать Соединенным Штатам и Ираку было бы незачем.

— Я еду к Бушу, — продолжает Примаков, со злостью делая ударение на имени. — Этот человек…

Напряженная дискуссия с переводчиком. Возможно, на языке Примакова уже вертелось крепкое словцо в адрес Джорджа Буша-старшего, но он сдержался.

— Этот Буш не готов сотрудничать, — наконец неохотно заявляет Примаков, и лицо его искажает гримаса гнева. — Поэтому я еду в Англию, — продолжает он. — В Британию. К вашей Тэтчер. Еду в… — Примаков вновь бурно совещается с переводчиком, и на этот мне удается расслышать слово «дача» — чуть ли не единственное, что я знаю по-русски.

— Чекерс, — подсказывает переводчик.

— Еду в Чекерс, — он вскидывает руку, повелевая всем молчать, но за столом и так мертвая тишина. — И целый час эта женщина читает мне нотации. Да они хотят войны!

* * *

Когда мы с женой спускаемся по ступеням русского посольства и снова попадаем в Англию, уже за полночь. Спросил меня Примаков хоть раз за весь вечер о личном, о политике? Говорили мы о литературе, о шпионах, о жизни? Если и говорили, я этого не помню. Помню только, что он, кажется, хотел, чтобы я понял его разочарование; чтобы я знал: он как миротворец и разумный человек сделал все возможное и невозможное, чтобы остановить войну, а усилия его пошли прахом из-за ослиного упрямства (так Примаков его расценивал) двух западных лидеров.

У этой истории есть ироничный эпилог, о котором я узнал совсем недавно. Проходит десять лет. У власти уже Буш-младший, вновь возникает угроза вторжения в Ирак, и Примаков летит в Багдад и призывает своего старого друга Саддама передать все оружие массового уничтожения, какое у него только может быть, на хранение ООН. На сей раз от Примакова отмахивается не Буш-младший, а Саддам — американцы, говорит он, не посмеют со мной так поступить: у нас слишком много общих секретов.

С того ужина я ни разу не видел Примакова и не разговаривал с ним. Мы не писали друг другу писем — ни обычных, ни электронных. Иногда он передавал мне приглашения через третьих лиц: скажите, мол, Дэвиду, если будет в Москве, то в любое время… и так далее. Но путинская Россия меня не привлекала, и Примакова я так и не навестил. А весной 2015-го получил известие, что он заболел и просит прислать ему еще моих книг. Каких именно книг, не уточнили, поэтому мы с женой собрали большую коробку книг в твердом переплете. Каждую я подписал, сделал дарственную надпись, и мы отправили коробку с курьером по указанному адресу, но русские таможенники вернули посылку обратно — оказывается, нельзя отправить столько книг сразу. Мы разбили книги на несколько партий, и после этого они, по-видимому, пересекли границу, хоть никакого ответа мы не получили.

И теперь уж не получим, потому что Евгений Примаков не смог их прочесть — он умер. Говорят, в своих мемуарах он благосклонно обо мне отзывается, и это очень приятно. Сейчас я пытаюсь их как-нибудь раздобыть. Но Россия есть Россия.

Как тот вечер видится мне теперь, издалека? Я уже давно заметил: когда случается порой сталкиваться лицом к лицу с людьми, облеченными властью, мое критическое мышление куда-то улетучивается, и мне хочется только сидеть, смотреть и слушать. Для Примакова я был диковинкой, а встреча со мной — короткой передышкой на один вечер, но еще (мне хочется в это верить) случаем побеседовать по душам с писателем, чьи произведения о чем-то ему напомнили.

Вадим Бакатин всего лишь согласился поговорить со мной по просьбе друга, но мне опять же хочется верить, что я дал ему возможность откровенно высказаться. Человек, находящийся в эпицентре событий (исходя из моего небогатого опыта общения с этой породой людей), плохо осознает происходящее вокруг него. Тот факт, что он сам является эпицентром, лишь усложняет дело. Мне пришлось попросить одного американца, собиравшегося в Москву, узнать у Примакова, какой персонаж моих произведений ему близок:

— Джордж Смайли, разумеется, что за вопрос!

* * *

Ольдржиха Черны, конечно, нельзя сравнить ни с Бакатиным, ни с Примаковым — признанными коммунистами своего времени. В 1993-м, через четыре года после падения Берлинской стены, Ольдржих Черны (а для друзей просто Ольда) возглавил чешскую службу внешней разведки — по просьбе своего старого друга и собрата-диссидента Вацлава Гавела он должен был сделать ее местом, пригодным для обитания шпионского сообщества западного типа. Разведкой Черны руководил пять лет и за это время установил тесные связи с МИ-6, в частности с Ричардом Диарлавом, который позже, при Тони Блэре, стал шефом британской разведки. Вскоре после того, как Черны оставил свой пост, я приехал к нему в Прагу, и мы провели вместе пару дней — сидели в маленькой квартирке Ольдржиха с ним и его давней подругой Еленой или шли в один из многочисленных погребков и пили скотч за выскобленным сосновым столом.

Черны, как и Вадим Бакатин, ровным счетом ничего не знал о работе разведки, пока ее не возглавил, поэтому-то Гавел, по его собственным словам, и выбрал Ольдржиха. А тот, приступив к своим обязанностям и увидев, куда попал, только диву давался:

— Эти ублюдки, похоже, не поняли, что холодная война на хрен кончилась! — воскликнул он хохоча.