Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

выбросила один из них в мусорное ведро. Второй она швырнула в раковину, чтобы с ним разделался измельчитель отходов. Третий Бьянка унесла в туалет. Спустив воду в унитазе, она снова вернулась.

— Теперь они рассеяны. Кто знает, как далеко друг от друга они окажутся? Понимаешь, о чем я?

Я не представляла, что сейчас способен понять Грегг, но Бьянка еще не закончила. Она распахнула окно и выбросила его ухо на задний двор. А зубы… господи, она выбила ему зубы. Они отправились за переднюю дверь, так далеко, как Бьянка только смогла их зашвырнуть.

— Рассеяны во все стороны. Теперь понимаешь?

Милосерднее всего было бы, если бы Грегг уже ничего не понимал и не чувствовал. Но по тому, как он сказал «нет» — высокий, квакающий всхлип, порождение глубочайшей тоски, — я поняла, что он все еще в игре.

Я ведь побывала в сарае, помните? Я знаю, как долго такое может продолжаться.

— Нам придется от тебя избавиться, — сказала Бьянка. — Может, я отвезу твою голову в Пуэбло. Может, мы затащим твои руки и ноги в горы и оставим на съедение пумам и медведям. А для всего остального я, наверное, найду уютный мусоросжигатель, брошу тебя туда и буду смотреть, в какую сторону пойдет дым.

Она немного помолчала, дожидаясь какого-то знака с его стороны.

— Все равно не понимаешь, да?

Конечно, он не понимал. Он был слишком занят тем, что рыдал.

— Эти твои кусочки… они сгниют. Ты сгниешь. Ты сгоришь. Ты растворишься в воде. Тебя съедят и переварят, и часть тебя станет частью пумы, а остальное она высрет, и оно удобрит какое-нибудь растение. А потом это растение умрет и сгниет, и пума тоже, и то, что было тобой, продолжит свой путь. Ничто не пропадает зря. Оно только распадается на все меньшие и меньшие частички и используется снова и снова… Ты начинаешь понимать?

Не знаю, как Грегг, но — срань господня — мне казалось, что понимать начинаю я.

— А потом, однажды, через миллион лет, или миллиард, или через такое долгое время, что для него и числа не придумано… в этой версии Вселенной, или в следующей, или в той, что будет после нее… эти частицы, которые были тобой… они снова сойдутся в единое целое. Вопреки вероятности один на триллион они отыщут друг друга. И скорее всего уже не будут выглядеть, как ты. Они перемешаются во что-то совершенно другое. Но нечто глубинное в них узнает друг друга и восстановит связь с прошлым, с тем, что происходит сейчас, и они вспомнят о том, чем когда-то были. Они вспомнят, как были тобой. Часть их захочет снова стать тобой… и, во что бы они ни сложились, это существо будет думать, что сходит с ума.

Она подошла ближе и пнула Грегга в лицо.

— Вот что значит быть атавистом. Вот что со мной не так.

Он отреагировал так, как от него этого стоило ожидать.

— Этот будущий ты, кем бы он ни был, возможно, вспомнит об этом пинке. И, может быть, я тоже окажусь рядом… стану чем-то подобным тебе или чем-то совершенно другим. Но, кем бы мы ни оказались в этом новом мире, есть шанс, что мы встретимся, и когда это случится, ты узнаешь будущую меня. Ты не поймешь почему, но ты меня узнаешь.

Еще один вариант «намасте». Древнее создание во мне приветствует древнее создание в тебе.

— Просто во мне будет что-то этакое. Ты не будешь знать что, зато будешь знать, что ненавидишь меня. Точно так же, как я буду знать, что ненавижу тебя. А что случится потом… кто знает?

Бьянка отодвинула от обеденного стола стул, оседлала его и снова прижала к щеке пакет со льдом, готовясь ждать столько времени, сколько понадобится Греггу, чтобы умереть.

— Ты первый, — сказала она.

* * *

Таннер не знал, как долго он пролежал без сознания. Скорее всего, лишь несколько минут, но когда он начал приходить в себя, то не почувствовал хода времени. Это не было похоже на сон. Скорее на наркоз. Было «раньше» и было «сейчас», а все, что между ними, стерлось.

Та дрянь, которую они выпустили в воздух, оставила на память о себе головную боль, свирепствовавшую в глубине черепа. Он все еще сидел в своей клетке, а вот остальные теперь пустовали. Если Таннер остался последним — значит, он больше не новичок.

Они были в дальнем конце тюрьмы. Все они. Все, кроме него. Потому что он был козырем, инструментом, который хранили для позднейшего использования.

И — эй, посмотрите-ка, железный люк оказался распахнут.

Прежде Таннер не мог понять, зачем этот люк вообще нужен, если он ведет в другую часть подвала. Но судя по тому, что он увидел, это было не так… хотя понять, куда именно вел люк, он не мог. В какую-то комнату поменьше, с близкими, теснящими стенами, черными от сажи.

О господи… пусть это будет не печь.

Потому что Зянг, Франческа и новая девица с растрепанными волосами и размазанной тушью… они лежали в этой комнате. Из клетки были видны только макушки и голые плечи. Их раздели. Их связали нейлоновой веревкой так, что они смотрели друг на друга, а их носы и груди соприкасались, и засунули в люк ногами вперед, как будто вязанку дров.

Так господи боже, пусть это будет не печь.

И Таннеру казалось, что это действительно не она. Чем внимательнее он приглядывался, тем меньше понимал, из чего сделаны стены. Они не выглядели металлическими, не были ровными и прямоугольными. Он не видел, где заканчивается комната. Казалось, что стены уходят вдаль, тянутся в темноту, черные и неровные, какие угодно, только не гладкие, где-то бугрящиеся, где-то щербатые, похожие на сделанную из угля глотку.

И что еще страннее — разве может из печи исходить такой холод? Пространство за открытым люком, казалось, выдыхает собственный воздух. Температура в комнате упала, должно быть, еще градусов на пятнадцать, в ней стало так холодно, что дыхание Таннера становилось облачками, уплывавшими к люку, как будто их что-то притягивало. Он не слышал о печах, способных на такое.

Если не считать той, что стояла в сарае Уэйда Шейверса.

Но здесь притяжение, холод, леденящий ужас были во множество раз сильнее.

Лежавшие в почерневшей пасти тоже начинали приходить в себя и пытались отползти друг от друга. Кто-то из них начал бормотать, а потом всхлипывать и рыдать, но кто именно — понять было нельзя. В этом месте все голоса