Женщина справа - Валентен Мюссо

Элизабет подпрыгнула. Она снова вернулась на съемочную площадку. Она испугалась, не пропустила ли реплику, не напутала ли что-нибудь в тексте, но тут же поняла, что вовсе не она оказалась причиной гнева режиссера.

– Эдди! Найдите мне Эдди, черт возьми! – сердито выкрикнул он, поднимаясь с места.

– Я здесь.

Молодой человек находился прямо у нее за спиной, верный как тень, перед величественной камерой.

– Где Мин?

Нерешительность.

– О… вы хотите сказать, копия китайской вазы?

– Конечно, «копия китайской вазы»! О чем же еще я мог бы говорить!

– Вы сказали… вы сказали, что она слишком привлекает взгляд. Поэтому ее и убрали…

– Я никогда не говорил, чтобы ее убрали! Я хочу свою вазу.

– Но…

– Выкрутись как-нибудь, чтобы она была почти невидимой в поле зрения камеры. Она должна быть уловима только бессознательным зрителя.

– Я… я не понимаю.

– Ты не понимаешь? Я не хочу ни кричащей позолоты, ни помпезного предмета. Я просто хочу, чтобы чувствовалось: это могущественный человек, у которого достаточно денег, чтобы купить себе вазу времен династии Мин, а потом задвинуть ее в угол. Ну, теперь-то тебе ясно?

Харрис настолько повысил голос, что никто не осмеливался издать и звука. Он кивком отпустил Эдди, направился в кадр, меряя холодным взглядом ничтожных насекомых, которые имели наглость попасться ему на глаза. Все знали, как действует Уоллес Харрис. Эта история с вазой была всего лишь предлогом, чтобы устроить разнос всей съемочной группе и объявить недействительными десять предшествующих дублей. А из этого неизбежно напрашивался вывод, что сцену будут переснимать еще двадцать или тридцать раз. Небольшая сцена, предназначенная для того, чтобы вымотать актеров и технический персонал и утвердить, если это еще необходимо, полнейший контроль над фильмом.

– Есть здесь кто-то, кто хоть что-нибудь понимает в той истории, которую мы сейчас снимаем? Не знаю, что с вами сегодня, но у меня такое впечатление, будто весь мир ополчился против меня. Я вам не

Уайлер[65], снимающий в Риме хит для MGM: если некоторых из вас манят приключения, я их не поддерживаю! Я что, единственный, кто читал сценарий, и обладаю достаточным здравым смыслом, чтобы держать в голове персонажей? В глазах мужа Вивиан так же незначительна, как любая из безделушек, загромождающих гостиную. Она служит ему престижным живым аксессуаром! Он демонстрирует ее на публике, как поступил бы с трофеем. Он ее никогда не любил и не проявлял к ней ни малейшей заботы. Господи боже! Зритель с первых же минут фильма должен понять, что этот тип – чудовищный мерзавец!

Оставшийся в дверном проеме Денис Моррисон лихорадочно поднял голову. Его только что задели за живое, как если бы замечание относилось не только к его персонажу.

– Но Уоллес, не будь таким манихейцем![66] Не думаю, что можно свести образ Уоррена к «чудовищному мерзавцу». Он намного сложнее и неоднозначнее!

– А, ты находишь? Что может быть сложного и неоднозначного в том, чтобы обманывать жену и унижать ее при каждом удобном случае? В твоем персонаже мне не нужно ни малейшего оттенка, Денис. Ты все же осознаешь, что Элизабет сейчас с тебя шкуру сдерет. У меня нет ни малейшего желания, чтобы публика в это время мечтала увидеть, как ее поджарят на электрическом стуле.

Мысленно Элизабет улыбнулась. Она всегда злорадствовала, когда Харрис умел грубо одернуть Моррисона, который был на десять лет старше него. Этого актера она возненавидела с первой же встречи. Поговаривали, что на каждую сценическую партнершу он смотрит как на женщину, которую надо завоевать. Самый знаменитый дамский угодник Голливуда… Элизабет регулярно читала о его подвигах в колонке сплетен Дороти Килгаллен[67]. Когда она в первый день пришла на съемочную площадку, он бросил на нее отвратительный взгляд собственника, воскликнув: «Какая прелестная цыпочка!» Услышав это, она так и застыла, открыв рот. По крайней мере, персонаж Уоррена не должен требовать от нее больших усилий по выстраиванию кадра. С тех пор она избегала оставаться с ним наедине и на все разговоры, которые он затевал, отвечала холодным молчанием и каменным взглядом. Несмотря ни на что, Моррисону понадобилось две недели, чтобы понять, что она ему не уступит. Развлекаясь, она представляла себе веселенькие заголовки в скандальной прессе: «Громовые раскаты в Голливуде: Элизабет Бадина нечувствительна к обаянию Дениса Моррисона!» Она с нетерпением ждала дня, когда Вивиан отправит его ad patres[68] и не должна будет больше делить с ним пространство кадра.

Харрис еще не закончил свой монолог. Элизабет почувствовала, как муравьи ползают у нее по ногам. Она устала сидеть на роскошной и настолько же неудобной кушетке. Она заметила Эдди, который суетился на съемочной площадке. Бедный парень бросал во все стороны испуганные взгляды, выискивая подходящее место, куда бы поставить фарфоровую посудину. Наконец он отыскал в углу декорации журнальный столик из красного дерева. Как всегда, он посмотрел на нее, пытаясь завладеть ее вниманием. Она улыбнулась ему и кивнула, чтобы приободрить. Его неловкие манеры забавляли ее. У нее всегда находилось доброе слово по поводу его стараний, даже если Лора находила его «мутным» и относилась к нему с недоверием.

– Элизабет!

Она повернулась. Кажется, Харрис готов снова начать съемки.

– Вот сейчас ты была права.

Она бросила на него вопросительный взгляд. Режиссер с презрительным видом указал на Дениса Моррисона.

– Не поворачивайся, когда муж с тобой говорит. Он тебя не достоин.

* * *

Элизабет была обессилена. Она чувствовала, что на голову над самыми глазами давит что-то тяжелое, как всякий раз, когда съемки затягивались и ей приходилось без устали повторять одни и те же реплики. Сколько времени она уже на ногах? У нее больше не было сил считать. Единственная вещь, которую Харрис совершенно не выносил, были опоздания. Чтобы быть на месте в 6.30, ей приходилось каждое утро вставать в 5 утра. Ни разу она не остановилась в зарезервированном для актеров бунгало неподалеку от студии. Черный «Линкольн» с водителем также не брал на себя труд подождать ее в конце съемочного дня. Каждый день она приезжала и уезжала на своем личном транспорте.

– До завтра, мадмуазель… Позволю себе заметить, сегодня вы были действительно необычайны.